Заседание правительства, довольно сумбурное, продолжалось до
обеда. Никто не решился удалиться в кремлевскую столовую, тихие официантки
приносили подносы с чашками чая, кофе, молоком, сливками и даже кефиром,
раскладывали на широких блюдах множество бутербродов с черной и красной икрой,
бужениной, шейкой, ветчиной.
Громов жевал, стоя прямо перед экраном, в одной руке
гигантская чашка с дымящимся чаем, черным как деготь, в другой бутерброд из
разрезанной вдоль французской булки с толстыми ломтями ветчины.
Сигуранцев поглядывал на экран часто, но я видел, как он
бросает цепкие взгляды на лица министров, что-то анализирует, однако в глазах
льдинки не тают, только на лице иногда появляется сочувствие, когда смотрит в
мою сторону…
Громов мрачнел все больше, зло косился на Сигуранцева и на
министров. Среди людей Сигуранцева тоже потери, но намного меньше громовских,
сверхмощные танки и бронетранспортеры оказались идеальными мишенями в этой
быстро меняющейся войне. Это словно стрелять по боевым слонам Ганнибала.
Танковая лавина катилась по селам кобызов и после полудня, а
когда был разрушен последний дом, Громов схватился за голову и едва не
закричал, как зверь. От соленого маршальского мата потемнели кремлевские
люстры. Почти четверть танков горели, подорванные на фугасах, подбитые
ракетами, даже подожженные коктейлями Молотова. Среди бронетранспортеров
подбитых машин еще больше, сбито шесть вертолетов и один транспортный самолет.
Новодворский собрал вокруг себя сторонников, я слышал его
быстрый захлебывающийся голос, он понижал его всякий раз, когда полагал, что я
начинаю прислушиваться. Острая ситуация, ясно же, что кобызы готовились к
повторению косовского варианта, уже нельзя объявить, что русские агрессоры
напали на крохотный мирный народ, однако умный политик сумеет воспользоваться
комбинацией из неожиданно выпавших карт, неважно, какая на них масть…
Карашахин теперь постоянно передавал мне важнейшие из
откликов, отбирал безошибочно самые нужные, Сигуранцев наблюдал одобрительно,
заметил почти теплым голосом:
– Вы прекрасно знаете свое дело, Всеволод Лагунович!
Хотел бы я свое знать так же.
– Ну не скажите, – ответил Карашахин, – у
меня проколов хватает…
– Не поверю. Мне кажется, вы никогда не ошибаетесь. И
все у вас получается так легко и просто.
Карашахин мягко улыбнулся:
– Не совсем это и легко… Если я ошибаюсь, то я дебил,
если ошибается президент, что ж, он тоже человек… Когда что-то делаю без
приказа, то я умничаю, если президент без предупреждения меняет планы – он
гибкий и мгновенно реагирующий на события, если я делаю все тщательно, то я –
черепаха, если президент – то он вникает в тонкости, если я сделаю что-то
необыкновенное – никто не заметит, если совершу крохотнейшую ошибку – об этом
по всей Москве и Нью-Йорку в лапти звонят!
Раздался гулкий возглас Шандырина, мы обернулись, на большом
экране оператор приближался к огромной горе из автоматов, винтовок, пистолетов
и даже гранатометов. Оператор обошел ее вокруг, затем отодвинулся, давая
возможность увидеть надвигающийся танк. Собранное в кучу оружие начало исчезать
под гусеницами, слышался частый сухой треск.
– Это только одна из куч собранного оружия, – донесся
возбужденный голос. – Там дальше сейчас набрасывают еще одну!.. Господи,
откуда?.. Посмотрите!
Из полуразрушенного сарая выкатили легкую пушку, похоже,
противотанковую. Я даже не думал, что они еще существуют, по танкам вроде бы
бьют из чуть ли не карманных реактивных установок, что сшибают даже башни. А
еще танки легко истребляют с вертолетов, которых, к счастью, у кобызов не
оказалось.
К счастью, подумал я угрюмо, взгляд не отрывался от пушки.
Если уж пушку как-то сумели завезти или собрать на месте, то и вертолеты могли
бы украсть или купить…
Министры возбужденно переговаривались, на экране некоторое
время мелькали пятна, сменялись то сапоги крупным планом, то куски вертолетной
брони, явно съемка не прекращалась ни на миг, затем пошли снимки не то с
вертолета, не то вовсе из кабины самолета. Похоже, в самом деле из самолета,
изображение нечеткое, такое бывает только при очень сильном увеличении.
Далеко внизу под крылом крупное село, множество разрушенных
авиабомбами домов, улицы перегораживают баррикады из мешков с песком. Почти за
всеми по двое-трое мужчин с автоматами. Над баррикадами плещутся по ветру
флажки, я с трудом уловил на одном знакомый знак полумесяца.
Сигуранцев заговорил с облегчением:
– Вылезли из бункеров!.. Теперь будет проще.
Громов предостерег:
– Наверняка не все.
– Все равно будет проще, – подтвердил Сигуранцев и
добавил уже для меня: – Это их последний укрепленный пункт!
– Надеюсь, – сказал я, – вы пошлете туда не
солдат с примкнутыми штыками?.. Танк такую баррикаду разнесет с одного
выстрела.
– Да, – согласился Громов. – Если, конечно,
его самого не успеют раньше из противотанковой ракетницы… таких героев обычно
снимают с помощью снайперов.
Сигуранцев буркнул:
– Разумно, однако это очень замедляет продвижение и
полную зачистку. А надо успеть как можно скорее.
Громов огрызнулся:
– Сам знаю! Но и терять своих ребят, когда можно пройти
почти без потерь?
Я угрюмо молчал. Армейские снайперы прицельно бьют на три
километра, кобызы в этом случае всего лишь мишени, но только в том случае, если
остаются на виду. Однако могут таиться до тех пор, пока не услышат близкий
рокот танковых моторов, а там нужно всего лишь две секунды, чтобы привстать и
нажать спусковую скобу на портативной противотанковой установке.
Часть третья
Глава 1
В дальнем углу кабинета собрались Шандырин, Убийло и Башмет,
сблизили головы, переговаривались негромко и таинственно, будто брутовцы перед
наступлением мартовских ид. Я уж думал, перемывают мне кости, что было бы
только естественно, но услышал несколько раз повторяемое имя Марка Зальцберга,
возглавившего в США движение против политкорректности, вздохнул с облегчением:
хоть эти на какое-то время забыли, что Россия не должна жить проблемами одних
кобызов!
Каганов тоже слышал краем уха, морщился, ерзал в слишком
просторном для него кресле, наконец бросил с отвращением:
– Это фашизм!.. Фашизм поднимает голову и в США!
Шандырин оторвал взгляд от стола, глаза вроде бы с трудом
отыскали крохотного министра финансов в глубине кресла, он бросил ленивым
голосом довольного барина:
– Да бросьте вы, батенька. Мы же видим, кто под эти
крики укрепляет позиции по всему миру.
Каганов задохнулся от возмущения, побледнел, хватал ртом
воздух, все не мог найти ядовитый ответ, взглянул, как утопающий, на Убийло,
тот посмотрел несколько беспомощно, поколебался, а когда заговорил, голос был
колеблющийся, как слабое пламя на холодном ветру, словно при каждом слове
пытался извиниться, виновато развести руками, мол, пошутил, отступить:
