– Командир, – голос Паршина отвлек его от размышлений.
– Чего тебе, Костя?
– С трупами что делаем?
– А что с ними делать? – хмыкнул младлей. – Уложите вон рядочком под стеной. И часовых перебитых не забудьте притащить, Макс тебе поможет. Или лучше фрицев припаши, пусть потрудятся, им полезно будет. Остальное уже не наше дело – придет опергруппа, пускай возятся. Только за пленными повнимательней приглядывай, вдруг что случится, со всех нас головы мигом снимут. Вместе с шапками. Гляди, чтобы нож не припрятали, еще вены порежут.
– Обижаешь, командир! – возмутился товарищ. – Разве сам не понимаю?
Гулькин кивнул, коротко поморщившись. Рана, зараза, снова разнылась, простреленный бицепс дергало тупой, монотонной болью.
– Добро. Все, мужики, давайте за дело. Нашим-то кружлять не придется, напрямик пойдут, так что скоро тут будут. С пленными мы с Костей останемся, остальным занять круговую оборону. Замаскироваться, контролировать периметр. Пулемет из сарая заберите, установите фронтом вдоль дороги. Собрались, ничего пока еще не закончилось. Выполнять.
Мучительно потекло время ожидания. Пленные никаких хлопот не доставляли – сидели себе под стеночкой, стреноженные ремнями по рукам и ногам, и угрюмо молчали, поскольку разговаривать им Гулькин запретил под угрозой немедленного наказания. Которое исполнит Лупан, ага… Как ни странно, фрицы, очень на то похоже, даже испытывали нечто вроде облегчения: видать, думали, что после допроса присоединятся к погибшим камрадам, которых их же и заставили таскать. В назидательных, так сказать, целях: мол, на их месте могли оказаться вы. Когда же выяснилось, что впереди маячит вовсе не пуля в затылок, а всего лишь плен, пусть и с неясным финалом, гитлеровцы заметно воспрянули духом. Хоть и прекрасно понимали, что та самая пуля пока еще никуда не делась, но шансы на более-менее благополучный исход появились…
А затем среди жиденьких кустиков лесной опушки замелькали фигуры бойцов в знакомых маскировочных халатах. Следом двигались бойцы НКВД уже в обычных шинелях, с карабинами в руках. И наблюдавший эту картину через выбитое окно младший лейтенант Гулькин, впервые за долгий день, не переваливший, впрочем, еще даже за обеденное время, позволил себе немного расслабиться.
Руководил группой встречи их куратор Старик, собственной персоной. Подойдя к спустившемуся по прогнившим ступеням крыльца Александру, он несколько секунд вглядывался в его лицо, серо-пятнистое от грязи и пота, затем неожиданно улыбнулся, притянул к себе и сильно обнял, похлопывая по спине. Не сдержавшись, Сашка застонал от боли в раненом плече.
Старик торопливо отстранил его от себя, взглянул в глаза:
– Ранен? Серьезно? Почему не сказал?
– Некогда было, товарищ командир, – младлей не к месту припомнил, что так и не узнал его звания и настоящего имени. – Да и какая там рана, так, пустяк. Мякоть прострелили, само заживет.
– В нашем деле пустяков не бывает, лейтенант. Если ты этого до сих пор еще не понял, значит, или нас невнимательно слушал, или мы вас плохо учили. А это наказуемо. Впрочем, ладно, не сейчас. Ступай в машину, вон она, уже подъехала. Отправлю тебя первым, вместе с пленными.
И, выждав несколько секунд, с усмешкой бросил в его спину:
– Но ты все равно молодец. Отличный результат. Все, после поговорим, сейчас не до тебя. Командование после вашей РД на ушах стоит, сам видишь, какая движуха началась, а тут еще под Дмитровом серьезные бои, ситуация крайне серьезная.
Гулькин, сделав еще пару шагов, медленно обернулся:
– Все-таки прорыв?
– Да, – зло поморщился Старик, отчего обезображенная шрамом щека коротко дернулась, искривив уголок рта. – Один мост парашютисты все же сумели захватить и закрепиться. Ничего, справимся. По прибытии в расположение – немедленно в медсанбат. Затем – рапорт на мой стол, подробный. С указанием всех мелочей – и особо отличившихся.
– А если все особо отличившиеся, товарищ командир? Все четверо?
– Значит, всех и вписывай. Всех ПЯТЕРЫХ. – Куратор усмехнулся: – То, что скромный – ценю. Это правильно. Советский человек, особенно боец Красной Армии или сотрудник органов государственной безопасности, обязан быть скромным. Ну и вообще… не за медали воюем, за Родину. Кстати, а гауптмана-то кто расколол? Или тоже все вместе? Гуртом, так сказать?
– Гауптмана Шутце расколол красноармеец Лупан. С первого раза. Инициатива тоже его. Я укажу в рапорте, каким именно образом.
– Ваня?! – похоже, Старик был не на шутку удивлен. – Гм… ну, добро. Хоть и неожиданно, признаться. Ладно, понял тебя. Свободен, ступай к грузовику…
* * *
В санчасти Сашка долго не задержался. Знакомый еще по первичной медкомиссии военврач третьего ранга со смешной фамилией Барыга, привычно балагуря, очистил и обработал рану и наложил новую повязку. Чему Гулькин оказался крайне рад, поскольку ковыряние в ране зловеще отблескивающим никелированным зондом особого удовольствия ему не доставило. Завершив мучительную процедуру, врач поставил укол против столбняка и, делано печально разведя руками, сообщил, что резать, к сожалению, ничего не нужно. И поэтому товарищ младший лейтенант может идти выздоравливать самостоятельно, но не нагружая чрезмерно раненую руку. Поскольку боевой сотрудник особотдела – такая штука, на которой все отчего-то заживает как на собаке и даже быстрее. Если, конечно, не забывать вовремя приходить на перевязки, поскольку невыполнение врачебных предписаний будет рассматриваться как саботаж и членовредительство – и никак иначе. А вот хорошенько выспаться, приняв перед этим граммов сто пятьдесят водки, он настоятельно рекомендует, как бы ни смотрело на это непосредственное командование. Ибо стресс можно снимать всего двумя способами, но первый недоступен, а второй – надежнее. Когда до Сашки дошло, что имелось в виду под «первым способом», он позорно покраснел и поспешил покинуть манипуляционный кабинет под негромкое хихиканье эскулапа.
Постояв некоторое время на крыльце и подышав свежим морозным воздухом, напоенным густым сосновым ароматом, Гулькин окончательно пришел в себя. Нужно писать рапорт, Старик зря слов на ветер не бросает. Вот только много писать он, хоть и вырос в семье учительницы, терпеть не мог. Даже банальные школьные сочинения с трудом давались. Эпистолярный жанр, мать его, определенно не для него создан. Словами все передать – без малейших проблем, а вот изложить то же самое на бумаге… ух, полный мрак. И фразы корявые выходят, и нужных слов не подберешь, и вообще… рука устает. А товарищ военврач, между прочим, рекомендовал раненую конечность не нагружать, вот! С другой стороны, приказы на то и существуют, чтобы их выполнять. Так что, увы…
Но судьба в этот день определенно продолжала благоволить к Александру, и писать ему ничего не пришлось. В коридоре учебного здания он столкнулся с куратором, уже успевшим сменить маскхалат и комбинезон на привычную форму без знаков различия. Смерив младшего лейтенанта тяжелым взглядом, Старик бросил: «Чего так долго, аппендикс тебе, что ли, вырезали?» – и кивнул в сторону одной из комнат:
