– Товарищ генерал-полковник, я могу идти собирать вещи?
– Не придется, – устало ответил тот. – Ты Поповой в ноги поклонись и впредь молись на нее как на икону. Она с нашим министром в голос спорила, билась за тебя как за родного. Один бы я тебя не отстоял. И летел бы ты сейчас, обгоняя собственный визг, к ч‑ч‑чертовой матери, да не в отставку, а по статье, со всеми вытекающими!
– Какая Попова? – мгновенно онемевшими губами еле выговорил Лев.
У него в душе теплилась крошечная, крохотулечная, призрачная надежда, что вдруг это все-таки… Но это надежда с треском и грохотом рухнула, когда он услышал:
– Как какая? Дочка Попова, которого Болотиной хватило ума не назвать. Семейную династию продолжила, тоже в ФСБ служит и уже в звании отца догнала. Цены девчонке нет. Если так и дальше пойдет, то, глядишь, и перегонит родителя.
Поняв, что он натворил, Гуров обмер и проклял себя самым страшным проклятьем, но исправить ничего было уже нельзя.
– А теперь по делу, – продолжил Щербаков. – Скоро приедет человек, которому ты отдашь все документы Болотина. И, не дай бог, если там хоть одна бумажка пропала! Все дела, связанные с Ольшевским, закрыть! С розыска всех снять! По Парамонову, который в Болотина стрелял, закончит Крячко. А ты вали куда-нибудь до конца недели, чтобы я твою битую рожу здесь не видел! А самое главное, упаси тебя бог еще хоть раз сунуться к Ольшевскому или Болотиной. Тебя просто убьют, и лично я своими руками закрою это дело как твое самоубийство. Потому что по факту оно таковым и будет – тебя предупредили, а ты попер на минное поле и подорвался. Забудь эти имена и никогда не вспоминай. А теперь вон отсюда!
Гуров вышел в приемную, где его встретил обеспокоенный Крячко – крик Щербакова доносился даже туда. Спеша за быстро шагавшим Львом, Стас расспрашивал его, что случилось, а Гуров только отмахивался – потом, мол. Петр уже чувствовал себя получше, во всяком случае, он сидел в кабинете за столом и даже работал, когда пришли Лев и Стас.
– Так, сейчас я дожидаюсь человека, которому отдаю документы Болотина, а потом мне велено свалить с работы до следующего понедельника. Дело Парамонова…
– Я знаю, мне Щербаков все сказал, – перебил его Орлов. – Ты лучше расскажи, что же такое ты натворил, если министерство как улей гудит, и, как говорят, не только оно.
– Это долгая история. Приезжайте после работы ко мне, и я все расскажу.
– До вечера далеко, я раньше от любопытства умру. Ты скажи, кто тебе навесил-то? – спросил Крячко.
– Степан. Но за дело – я Лику «бабой» назвал, – признался Лев.
– Ну, тогда ты легко отделался! – воскликнул Стас. – Он же за нее убьет и не задумается. И вот что я думаю, а не надо нам ждать до вечера. Работа – не молоко, до завтра не скиснет. Лева отдаст документы, и мы поедем к нему. У Петра давление поднималось, ему отлежаться надо, а я убуду по оперативной необходимости. В городе Леве делать нечего, вот я его к себе в деревню и отвезу, пусть там свой синяк лечит. А в выходные мы туда нагрянем и потом все вместе в город вернемся.
– Принимается, – за всех решил Орлов. – Только пиши-ка ты, Лева, заявление на отпуск за свой счет еще на неделю – уж больно вид у тебя усталый.
Не прошло и часа, как и документы были переданы, и друзья сидели у Гурова, который честно и откровенно рассказывал им, какой он дурак.
– Правильно Лика сказала: эгоист я. Всю жизнь прожил так, как мне удобно, а об остальных не думал. Дом не выстроил, дерево не посадил, сына не вырастил. И еще ни одну женщину не сделал счастливой. Бедная Маша! Сколько же она терпела, пока ей не надоело!
– Лева, ты уж определись наконец, хорошая она или плохая, а то мы устали из одной крайности в другую бросаться, – жалобно попросил Крячко.
– Она святая, раз столько лет со мной прожила. А вы о ней лучше вообще больше ничего не говорите, так и мне, и вам спокойнее будет.
Собираясь в деревню, Гуров взял с собой ноутбук и, подумав, диск с последним фильмом Марии – хоть посмотрит на нее.
И он посмотрел! Сюжет фильма был несложен: молоденькая деревенская девчонка влюбилась в городского парня и сбежала с ним из дома, а он оказался уголовником. И она из любви к нему стала участвовать в его делах. Первая отсидка, вторая. И вот уже это не молоденькая девчонка, а зрелая женщина, уголовница, к слову которой и мужчины прислушиваются. Третья отсидка, после которой она стала уже авторитетной воровкой. А вот после четвертой из ворот колонии вышла старуха. Больная, битая-перебитая, у которой ни детей, ни плетей, ни кола, ни двора. И никто ее не встретил. И тогда она чуть ли не через всю страну отправилась в родную деревню. И добралась. Родной дом встретил ее закрытыми ставнями и заколоченной досками крест-накрест дверью. Забор, калитку и сарай соседи давно уже разобрали для собственных нужд, двор зарос бурьяном, крыша прохудилась, а крыльцо сгнило. Доски от двери отодрать она не смогла, но зато открыла ставни, потом окно и, собрав последние силы, то и дело срываясь и падая, все-таки влезла в дом. Прошла в комнату, где по деревенской традиции на стене висели фотографии всех родственников, и долго смотрела на лица родителей и свое, молодой глупой девчонки с косой через плечо. Села на диван и улыбнулась фотографиям, сказав: «Я вернулась!» А потом ее губы задрожали, из глаз по изборожденным морщинами щекам полились слезы, и она разрыдалась, оплакивая свою погубленную из-за собственной глупости жизнь. Вдруг она начала задыхаться, схватилась за грудь, словно это могло помочь ей глотнуть еще хоть раз немного воздуха, а потом ее рука упала, тело обмякло – и ее не стало. Но ее уже ничего не видящие глаза так и продолжали смотреть на родные лица родителей. Так старая больная собака из последних сил стремится доползти до родного порога, чтобы умереть именно там. Дома. Рядом с хозяином. И вдруг раздался голос Марии: «Мы рассказали вам историю одной из тех женщин, что совершили в молодости страшную ошибку, а потом не смогли или не захотели ее исправить. Дорогие девушки, будьте умнее их!»
Гуров сразу понял, что это история жизни Тамары Шах-и‑Мат, только с трагическим концом. Фильм изобиловал «феней», сценами драк, в том числе и поножовщины, но это все отходило на второй план, потому что на первом была гениальная игра Марии. Фильм не то что брал за душу, он выворачивал ее наизнанку! И Лев понял, почему Тамара сказала, что мужики глотали слезы, а женщины плакали навзрыд. Как же Мария сыграла! Да нет! Не сыграла, она прожила на экране эту жизнь. Даже Лев, который знал сотни подобных историй, все время чувствовал в горле ком, а когда фильм закончился, вышел во двор покурить – впечатление было наисильнейшее, его нужно было переварить все и успокоиться.
«Господи! – думал он, глядя в небо. – Я столько лет прожил с гениальной актрисой, которая гладила мне рубашки, готовила еду, убиралась в квартире, терпела мою окаянную работу и моих ненавидевших ее друзей, потому что любила меня, а я это не ценил. И то, что я ее люблю, понял только тогда, когда она от меня ушла. Господи! Что ж ты меня раньше не вразумил? И как мне теперь ее вернуть?»
