3
Зачни, зачни
Секс, как я уже говорила, включает три фактора: размножение, удовольствие и гордость. В дальней перспективе, которую мы никогда не должны упускать из вида, размножение гораздо важнее всех остальных факторов, потому что без него не будет продолжения рода… Женский оргазм представляет собой завершение полового акта… и в качество такового с точки зрения природы является относительной роскошью. Его можно рассматривать как некий приз-подарок, например, вроде тех, которые попадаются в упаковке овсяных хлопьев. Хорошо, если вам достается приз, но если его нет, то и овсянка сама по себе полезна и питательна.
Мадлен Грей.
Нормальная женщина (sic), 1967
[44] В моем сне Адриан и Беннет то поднимались, то опускались на качелях в зоне аттракционов в Сентрал-парке, где я часто гуляла маленькой девочкой.
– Может быть, ей следует пройти курс психотерапии в Англии, – говорил Беннет в тот момент, когда вверх поднимался его конец качелей. – Я тебе передам ее паспорт и историю инъекций.
Адриан в этот момент стоял на земле, он начал встряхивать качели, как большой мальчик, вошедший в раж на площадке для малышей.
– Прекрати! – закричала я. – Ему больно! – Но Адриан продолжал усмехаться и трясти качели. – Ты что не видишь – ему больно! Прекрати! – Я пыталась закричать, но, как и всегда во сне, слова застряли в горле. Я пребывала в ужасе оттого, что Адриан хотел сбросить Беннета на землю и переломать ему позвоночник. – Пожалуйста, пожалуйста, прекрати! – молила я его.
– Что случилось? – пробормотал Беннет. Я разбудила его – я постоянно говорила во сне, и он всегда мне отвечал.
– Что случилось?
– Ты качался с кем-то на качелях, и я испугалась.
– А-а, – сказал он и перевернулся на другой бок.
Дома Беннет обнял бы меня, но сейчас мы спали на узких кроватях в разных концах комнаты, и потому он просто уснул.
Я лежала, сна ни в одном глазу, я слышала птиц, которые устраивали гвалт в саду за отелем. Поначалу они мне нравились. Потом вспомнила, что это немецкие птицы, и тут же погрузилась в депрессию. По секрету скажу, я ненавижу путешествовать. Дома я испытываю беспокойство, но стоит выйти за дверь, я чувствую, как рок определяет каждое самое тривиальное действие. Во-первых, зачем мне понадобилось возвращаться в Европу? Вся моя жизнь истрепалась в клочья. В течение двух лет я ложилась в постель с Беннетом, думая о других мужчинах. В течение двух лет решала – то ли мне забеременеть, то ли пуститься в свободное плавание и посмотреть еще немного мир, прежде чем надолго бросить якорь в тихой гавани. Я не могла понять, как другие решаются забеременеть. Это такое жуткое решение. Столько силы нужно, чтобы его принять. Взять на себя ответственность за новую жизнь, когда ты понятия не имеешь, какой она будет. Я полагала, большинство женщин беременеют, даже не задумываясь об этом, потому что, если бы они дали себе труд хоть немного пораскинуть мозгами и понять, что это повлечет за собой, то их наверняка обуяли бы сомнения. У меня не было ни малейшей слепой веры в случай, какой, казалось, исполнены другие женщины. Я всегда хотела сама управлять своей судьбой, беременность представлялась мне полной потерей способности контролировать ситуацию. В тебе вдруг начинает кто-то расти, что в конечном счете совершенно меняет твою жизнь. Я неизменно пользовалась колпачком, случайная беременность мне не грозила. Даже в течение двух прошедших лет я принимала таблетки – ни дня не пропустила. Пусть во всем остальном я и была разгильдяйка, но в этом деле я пунктуальнее некуда. Фактически я единственная из всех моих подружек ни разу не делала аборт. Что со мной? Может, я неестественная? Я не чувствовала нормального женского желания забрюхатеть. Все мои мысли исключительно о том, что нечего думать о ребеночке с моим непоседством, с моей жаждой молниеносных случек и незнакомых мужчин в поезде. Да и как я могла желать такой судьбы своему ребеночку?
«Если бы не ты, я бы стала знаменитой художницей», – говорила моя сумасбродная рыжеволосая мать. Она училась живописи в Париже, изучала анатомию и рисунок с натуры, акварель и графику и даже знала, как самой растирать пигменты. Она встречалась со знаменитыми художниками, знаменитыми писателями, знаменитыми музыкантами, знаменитыми дармоедами. Она танцевала обнаженной в Буа-де-Булонь
[45], сидела в «Ле Дё Маго»
[46] в черном вельветовом плаще, мчалась по улицам Парижа на бамперах «буггати», ездила на греческие острова за тридцать пять лет до Жаклин Кеннеди-Онассис, а потом вернулась домой, вышла замуж за катскиллского комика
[47], собиравшегося переквалифицироваться и делать деньги на цацках, и родила четырех дочерей, которым были даны весьма поэтические имена: Гундра Миранда, Айседора Зельда, Лала Юстина и Хлоя Камилла.
Разве в этом моя вина?
Всю жизнь я чувствовала себя виноватой. И может, в некотором роде так оно и есть на самом деле. Родители и дети соединены пуповиной, и не только во чреве. Их соединяют таинственные силы. Если мое поколение собирается посвятить жизнь разоблачению родителей, то, может, и родителям нужно предоставить такие же возможности?
«Если бы не вы, доченьки, я была бы знаменитой художницей», – говорила мать.
И долгое время я ей верила.
Естественно, существовала и проблема ее собственного отца – тот тоже был художником и фанатически завидовал ее таланту. Она уехала в Париж, спасаясь от него, но почему тогда вернулась в Нью-Йорк, поселилась в его доме и жила там до сорока лет? У них была общая студия, и время от времени он писал поверх ее картин (но, конечно, только в тех случаях, когда у него не находилось чистых холстов). В Париже она стала кубисткой и пыталась найти собственный стиль с современной струей, но папочка, для которого живопись начиналась и кончалась Рембрандтом, высмеивал ее, пока она не бросила свои попытки.
«Это не художники, это маляры, – говорил папочка. – Сплошная мазня».
Почему она не съехала из отцовского дома? Я говорю эти слова, целиком и полностью отдавая себе отчет в их противоречивости, – я знаю: если бы она съехала, то я, возможно, никогда не появилась на свет.
Мы росли в жуткой четырнадцатикомнатной квартире к западу от Сентрал-парка. Крыша протекала (жили мы на последнем этаже); стоило вам засунуть кусочек хлеба в тостер, запахи распространялись повсюду, ванны побиты, водопроводные трубы проржавели, газовая плита на кухне похожа на старинную вещичку из бабушкиной кладовки, а оконные рамы были такие старые и перекошенные, что ветер свободно задувал сквозь щели. Но это было «творение Стэнфорда Уайта»
[48], имевшее «две студии с северным светом», «панельные стены» в библиотеке и «освинцованные стекла», а на «сорокафутовом потолке» в гостиной было «настоящее листовое золото». Я помню эти фразы из жаргона торговцев недвижимостью – они преследовали меня все мое детство. Листовое золото. Я воображала себе кленовые листики из золота. Вот только как они прилепили их к потолку? И почему они не похожи на листики? Может, они их залепили, закрасили. И вообще, недоумевала я, где можно взять «настоящее листовое золото»? Оно что – растет на настоящих золотых деревьях? На настоящих золотых ветвях?
