– На кой ляд тебе нужно обращать меня в свою веру, когда ты меня даже еще не трахнул?
– Потому что ты именно этого и хочешь.
– Ерунда. Адриан, единственное, чего я хочу, – это трахнуться. И оставь ты, к херам, в покое мой разум. – Но я знала, что вру.
– Мадам, если вы хотите трахнуться, то за этим дело не станет. – Он снова завел машину. – Знаешь, а мне нравится называть тебя «мадам».
Но у меня не нашлось колпачка, а у него – эрекции, а к тому же, когда мы добрались до его пансиона, мы были вконец измочалены, оттого что терялись сто раз.
Мы легли на его кровать и обнялись. Мы с нежностью и любопытством обследовали наготу друг друга. Лучшее в занятии любовью с новым мужчиной после тысячи лет брака – возможность заново открыть мужскую наготу. Тело твоего мужа – оно почти как твое собственное. Все тебе в нем известно. Как оно пахнет, какое оно на вкус, все морщинки, все волоски, родимые пятна. А Адриан как новая страна. И мой язык совершил по ней самостоятельную экскурсию. Я начала с его рта и стала спускаться вниз. Широкая загоревшая шея. Грудь, поросшая курчавыми рыжеватыми волосами. Его живот, чуть налившийся жирком, в отличие от коричневатой поджарости Беннета. Его чуть согнутый розоватый пенис, имевший слабый привкус мочи и отказывавшийся вставать у меня во рту. Его очень розовые и волосатые яйца, которые я брала в рот по очереди. Его мускулистые бедра. Его загорелые колени. Его пальцы на ногах (их я не целовала). Его грязные ногти (то же самое). Потом я начала все сначала. С его красивого влажного рта.
– Откуда у тебя такие остренькие зубки?
– От горностая, который был моей матерью.
– От кого?
– От горностая.
– А.
Я не знала, что означает это его «а», впрочем, мне было все равно. Мы пробовали друг друга. Мы лежали валетом, и его язык наигрывал мелодию на моей вагине.
– У тебя классная вагина, – сказал он. – И задницы такой я ни у кого не видел. Жаль, что у тебя нет сисек.
– Спасибо.
Я посасывала его член, но он едва успевал затвердеть, как тут же снова обмякал.
– Вообще-то я все равно не хочу тебя трахать.
– Почему?
– Не знаю… просто не хочется, и все.
Адриан хотел, чтобы его любили как такового, а не за его желтые волосы или его розовый член. Вообще-то это было довольно трогательно. Он не хотел быть машиной для траханья.
– Я могу трахаться с лучшими из них, когда в настроении, – с вызовом сказал он.
– Конечно можешь.
– Ну вот, теперь у тебя прорезался голос социального работника – чистая херня, – сказал он.
Пару раз мне доводилось быть социальным работником в постели. Один раз с Брайаном, когда его выпустили из психушки и он был слишком накачан торазином, пребывая в слишком шизоидном состоянии, чтобы трахаться. Целый месяц мы лежали в кровати и держались за руки. «Как Гензель и Гретель», – сказал он. Это было очень мило. Что, по-вашему, Доджсон делал с Алисой
[122], катаясь в лодке по Темзе? К тому же это в некотором роде послужило облегчением после брайановской маниакальной фазы, когда он чуть меня не придушил. Но еще до того, как совсем рехнуться, Брайан демонстрировал довольно странные сексуальные предпочтения. Он предпочитал оральный секс. В то время я еще была слишком неопытна, чтобы понимать, что не все мужчины сдвинуты в эту сторону. Мне исполнился двадцать один, а Брайану было двадцать пять, и я помнила разговоры о том, что мужчины якобы достигают сексуального пика в шестнадцать, а женщины – в тридцать, а потому полагала, что виной всему возраст Брайана. Он шел на спад. Катился под гору, как я тогда думала. Но зато в оральном сексе я тогда поднаторела.
Еще я исполняла роль социального работника с Чарли Филдингом, дирижером, чья палочка постоянно никла. Он был ослепительно благодарен. «Ты настоящая находка», – не уставал повторять он в первую ночь, он-то думал, что я выкину его в холод на улицу, чего я не сделала. Правда, компенсировал свое фиаско позднее. Палочка у него никла только в первые ночи.
Но Адриан? Сексуальный Адриан. Предполагалось, что он станет моей молниеносной случкой. А что случилось? Забавно, что я, в общем-то, не возражала. Он был так красив на кровати, и его тело так хорошо пахло. Я думала обо всех прошедших веках, когда мужчины восторгались телами женщин, презирая их мозги. В те дни, когда я поклонялась Вулфам и Уэббам, мне такое и в голову не могло прийти, но теперь я это понимала. Потому что именно это я сама и чувствовала по отношению к мужчинам. У них в мозгах царила безнадежная путаница, но их тела так прекрасны. Они нетерпимы, но их члены были такими шелковистыми.
Я всю свою жизнь была феминисткой, я числю себя радикалом с того вечера 1955 года в нью-йоркской подземке, когда этот идиот Хорас Манн, с которым у меня было свидание, спросил, не собираюсь ли я стать секретаршей, но серьезная проблема состояла в том, что примирить этот феминизм с моей неутолимой жаждой мужских тел оказалось довольно-таки затруднительно. И потом, с возрастом ты все яснее понимала, что большинство мужчин просто боятся женщин. Одни тайно, а другие – открыто. Что могло быть мучительнее для эмансипированной женщины, чем лицезрение вялого члена? Все великие исторические события бледнели в сравнении с двумя этими важнейшими объектами: вечная женщина и вечно вялый член.
– Я тебя не напугал? – спросил Адриан.
– Ты?
– Ну, некоторые мужчины говорят, что побаиваются меня. – Адриан рассмеялся. – Ты душка, – сказал он. – Киска, как говорят американцы. Но дело не в этом.
– У тебя часто эта проблема?
– Nein, Frau Doktor, и в жопу все дальнейшие допросы на этот счет. Это глупо. У меня нет проблем с потенцией… просто я в восторге от твоей изумительной задницы, и мне не хочется трахаться.
Смертельно оскорбительная ситуация для женофоба – член, отказывающийся работать. Смертельное оружие в войне полов – вялый член. Знамя во вражеском лагере – приспущенный член. Символ апокалипсиса – самоуничтожающийся член с ядерной боеголовкой. Вот в чем состояло главное неравенство, которое невозможно было выправить: не в том, что у мужчины есть замечательное дополнительное преимущество, называемое членом, а в том, что у женщины есть замечательная всепогодная вагина. Ее не пугают ни буря, ни метель, ни темень ночи. Она всегда на месте, всегда в готовности. Если задуматься, то ситуация ужасающая. Неудивительно, что мужчины ненавидят женщин. Неудивительно, что они сочинили миф, будто женщины – второй сорт.
– Я не хочу, чтобы меня накалывали на булавку, – сказал Адриан. – Я не хочу, чтобы меня каким-либо образом классифицировали. Когда ты наконец соберешься написать обо мне, то не будешь знать, герой я или антигерой, негодяй или святой. Ты меня не сможешь классифицировать.
