– Вылезай, вылезай из моей вагины, черт тебя возьми, – закричала она, отталкивая его и загораживая свою хваленую девственность солнечным рефлектором.
– Насколько я понимаю, ты хочешь, чтобы я порефлектировал над тем, что делаю, – изрек он.
– Господи Иисусе, – сердито сказала она, – мужчин интересуют женщины только спазматически…»
В то время мы считали, что никто ничего смешнее не писал. У этого диалога было и продолжение – что-то о вертолете для наблюдения за дорожным движением, оснащенном двумя громкоговорителями, вертолет появлялся на крыше, и сцена превращалась в оргию. Однако та часть не сохранилась. Но приведенный фрагмент в известной мере передает настроение того периода в нашей жизни. За хитрожопым цинизмом и псевдоискушенностью скрывался самый сентиментальный романтизм со времен, когда Эдвард Фицджеральд
[138] перевел Омара Хайяма. Нам с Пией нужен был кто-то, с кем мы могли бы петь в пустыне, и мы знали: Джон Сток и Рон Перкофф не совсем то, что у нас на уме.
Мы обе были книжными червями, и, когда жизнь нас разочаровывала, мы обращались к литературе… или хотя бы к экранизациям. Мы видели себя героинями и не могли понять, что стало со всеми героями. Они были в книгах. Они были в кино. Но они подозрительным образом отсутствовали в наших жизнях.
Субъективный взгляд на историю и литературу в шестнадцать лет
I
Дориан Грей имел золотые кудри.
Ретт Батлер смелый, красивый и мудрый…
Жюльен Сорель в страсти опасен.
Граф Вронский по-русски прекрасен.
Есть десяток-другой, кому бы я отдалась со рвеньем,
Но все они заняты в романах, к сожаленью.
II
Джульетте и шестнадцати не было, когда
два дома враждующих примирила она.
В Париже с бродягами и пьяницами
все злачные места обошла Нана.
За прекрасную Елену сражались,
от счастья немея.
Сбросила семь покрывал Саломея.
Целый народ спасла красота Эсфири.
Славу Марии поют во всем мире.
Вызвала революцию Людовика жена.
Но вот мне давно шестнадцать,
а вокруг тишина.
Пусть поэтические качества этого опуса и не достигали высот, но зато смысл очевиден. Мы бы отдались со рвением, если бы только нашли мужчину, которому не стыдно отдаться.
Парни, с которыми мы познакомились в колледже, оказались в некотором роде еще хуже. Джон и Рон были отвратительными типами, но хотя бы добродушными и поклонялись нам. Мозги у них не как у Бернарда Шоу, а тела не как у микеланджеловского Давида, но они выражали преданность и смотрели на нас как на высших существ, блестяще остроумных и образованных. Но в колледже война полов началась всерьез, наши мозги и тела расходились в разные стороны, уплывая друг от друга все дальше и дальше.
С будущим мужем я познакомилась на первом курсе, а вышла за него уже после окончания колледжа – спустя четыре года, в течение которых предпринимала всевозможные обходные маневры и проводила эксперименты. Когда мне исполнилось двадцать два, я уже стала ветераном с одним браком за спиной, распавшимся при самых мучительных обстоятельствах. Пия перебрала целую кучу мерзавцев, трахаясь с которыми испытываешь сплошное разочарование. Она отправляла из колледжа длинные послания, где изящным, вычурным почерком подробно описывала каждого из этих мерзавцев, но все они для меня слились в одно лицо. У них у всех, казалось, были впалые щеки и прямые светлые волосы. Ее зациклило на шагецах
[139] со Среднего Запада, как некоторых еврейских парней зацикливает на шиксах
[140]. Они превратились в некий собирательный образ «того парня». Гек Финн без плота. Светлые волосы, светлая одежда и ковбойские сапоги. И они неизменно сапогами проходили прямо по ней.
Мы с ней все больше и больше разочаровывались. Такова неизбежность, с учетом тех нелепых фантазий, с которых мы начинали, но я не думаю, что мы сильно отличались от других девушек, хотя были более образованными и честолюбивыми. Нам ведь всего-то и требовалось – найти мужчину, с которым мы могли бы делить все. Неужели так уж много? Неужели мужчины и женщины принципиально несовместимы? Или мы просто еще не нашли своего мужчину?
Летом 1965-го нам было по двадцать три, и мы путешествовали вместе по Европе, а наше разочарование было так велико, что мы ложились в постель с мужчинами исключительно для того, чтобы хвастаться друг перед дружкой количеством скальпов на наших поясах.
Во Флоренции Пия перефразировала Роберта Браунинга:
Раскрой мне вагину – одно только слово
Прочтешь там: Италия – снова и снова
[141].
Мы спали с парнями, которые продавали бумажники у галереи Уффици, с двумя черными музыкантами, которые жили в пансионе по другую сторону пьяццы, с кассирами, продававшими билеты «Алиталии», с клерками из «Американ экспресс». У меня был затянувшийся на неделю роман с женатым итальянцем по имени Алессандро, которому нравилось, когда я, трахаясь с ним, шептала на ухо непристойности. Я от этого начинала истерически смеяться и теряла всякий интерес к процессу. Потом был еще один затянувшийся на неделю роман с американцем средних лет, преподавателем истории искусств. Его звали Майкл Карлински, и свои письма он подписывал «Микеланджело». У него имелась жена, американка и алкоголичка, жившая во Фьезоле, сверкающая лысина, эспаньолка и страсть к Granità di Caffee
[142]. Ему нравилось есть дольки апельсина у меня с вагины, потому что он читал об этом в «Благоуханном саде»
[143]. Потом был итальянский студент, обучавшийся пению, тенор, он во время второго свидания сказал мне, что его любимая книга «Жюстина» де Сада, и спросил, не хочу ли я воплотить в жизнь некоторые сцены из нее. Ощущения ради ощущений – так решили мы с Пией, и больше я с ним не встречалась.
Лучшее в этих приключениях было в том, что мы, рассказывая о них друг дружке, начинали истерически хохотать. Во всем остальном они оказались преимущественно безрадостными. Нас влекло к мужчинам, но если хотелось поговорить по душам, то мы с Пией оставались друг для дружки незаменимы. Так постепенно мужчины были сведены к сексуальным объектам.
