– Почему ты постоянно так поступаешь со мной? Я себя чувствую такой одинокой.
– Ты сама виновата.
– Что значит – сама виновата? Сегодня я хотела быть счастливой. Сегодня канун Рождества. Почему ты все время злишься на меня? Что я сделала?
Молчание.
– Что я сделала?
Он смотрит на нее так, будто незнание – еще одно оскорбление.
– Слушай, давай просто ляжем спать. Давай просто забудем об этом.
– Забудем о чем?
Он не отвечает.
– Забыть, что ты злишься на меня? Забыть, что ты наказываешь меня ни за что? Забыть, что мне одиноко и холодно, что сейчас канун Рождества, а ты мне его снова испортил? Ты хочешь, чтобы я это забыла?
– Я не собираюсь ничего обсуждать.
– Обсуждать? Что ты не собираешься обсуждать?
– Замолчи! Я не позволю устраивать скандал в отеле.
– Мне насрать, что ты позволишь или не позволишь. Я хочу, чтобы со мной обращались по-человечески. Я хочу, чтобы ты по крайней мере соблюдал со мной правила приличия и сказал, почему у тебя депрессия. И не смотри на меня так…
– Как?
– Словно моя неспособность читать твои мысли – величайший грех. Я не умею читать твои мысли. Я не знаю, почему ты бесишься. Я не умею угадывать все твои желания. Если тебе такие качества нужны в жене, то во мне ты их не найдешь.
– Ничего такого мне не нужно.
– Тогда в чем дело? Пожалуйста, скажи мне.
– Ни к чему.
– Господи боже мой! Ты хочешь сказать, я должна читать твои мысли? Тебе такая нужна забота?
– Если бы у тебя была хоть капля сочувствия ко мне…
– А разве я тебе не сочувствую? Боже мой, ты не хочешь дать мне ни одного шанса.
– Ты настроена на другую волну. Ты не слышишь.
– Это что-то из кино, да?
– Что из кино?
– Опять проверка. Что ты мне устраиваешь проверки, словно я преступница? Ты не можешь обойтись без этого перекрестного допроса?.. Ты имеешь в виду сцену похорон… Маленький мальчик смотрит на мертвую мать. Что-то тебя в этом зацепило. Тогда-то у тебя и началась депрессия.
Молчание.
– Ну, так в этом дело?
Молчание.
– Ну скажи наконец, Беннет. Я сейчас с ума сойду. Пожалуйста, скажи мне. Пожалуйста.
Он расстается с каждым словом так, будто это драгоценность. Швыряет им в тебя, словно затвердевшими экскрементами.
– Так что в этой сцене меня зацепило?
– Не устраивай мне экзамена. Скажи сам! – Она обнимает его.
Он отталкивает ее. Она падает на пол, хватает его за ноги в пижамных брюках. Это похоже не столько на объятие, сколько на сцену спасения: она тонет, а он неохотно позволяет ей ухватиться за его ноги.
– Встань!
– (Плача.) Только если ты скажешь мне.
– (Он вырывает одну ногу.) Я ложусь спать.
– (Она прижимается щекой к холодному полу.) Беннет, пожалуйста, не делай этого, пожалуйста, поговори со мной.
– Я слишком взбешен.
– Пожалуйста.
– Я не могу.
– Пожалуйста.
– Чем больше ты меня умоляешь, тем холоднее я становлюсь.
– Пожалуйста.
Они лежат в кровати, думая. Валик с ее стороны влажен. Она дрожит и плачет. Он, кажется, не слышит. Каждый раз, когда они скатываются к впадине в середине кровати, он отодвигается первым. Это происходит постоянно. Кровать похожа на каноэ, выдолбленное из ствола дерева.
Ей нравится теплота и твердость его спины. Она хотела бы обнять его. Ей хотелось бы забыть всю эту сцену, сделать вид, что ничего такого не было. Когда они занимаются любовью, они снова на какое-то время оказываются вместе. Но теперь он не хочет. Он отталкивает ее руку от ширинки его пижамы. Она откатывается назад. Он отодвигается на свой край кровати.
– Это не решение, – говорит он.
Они слушают дождь. Иногда с улицы доносятся крики пьяных студентов, возвращающихся домой. Мокрые мостовые. Париж может быть таким мокрым! После кино они сегодня зашли в Нотр-Дам. Стояли в толпе, втиснутые между мокрых шерстяных пальто и шуб. Полуночная месса. На туфли с концов зонтиков стекали капли. Они не могли податься ни вперед, ни назад. Толпу заклинило, проходы забиты. Paix dans le monde
[155], сказал высокий усиленный громкоговорителями голос. Нет ничего хуже запаха мокрой шубы.
Он дома в Вашингтон-Хейтс
[156]. У него умер отец. Он ничего не чувствует. Странно, как это – ничего не чувствует. Когда люди умирают, ты ведь должен что-то чувствовать.
Я тебе сказал, что ничего не чувствую, что ты все время спрашиваешь? Потому что я должна знать тебя. Ты никогда никого не теряла. У тебя никто не умирал. Ты поэтому меня ненавидишь? У нас был короткий отпуск. И ты оставалась тогда на Сентрал-парк-уэст. Тут есть моя вина? Ты знаешь ту китайскую похоронную контору на Пелл-стрит? Когда люди умирают, они возвращаются к соплеменникам. Расисты в смерти.
Он никогда не верил в Бога. Он никогда не ходил в церковь. Молитвы читались по-китайски. И я подумал: боже мой, я не понимаю ни слова. Гроб открыт. Это важно. Иначе ты не поверишь в смерть. Психологически рационально. Но кажется отвратительным. Потом пришли родственники и забрали наши последние деньги. Заработаете, сказали они. Но наш бизнес разорился. Мне еще оставалось три года до конца школы. Закончишь – пойдешь работать, сказала женщина из собеса. Я подумал: тогда мне придется работать официантом. А в китайском ресторане я даже официантом не смогу быть, потому что не знаю китайского. Буду работягой, подумал я, нищим придурком. Я должен поступить в колледж. А ты в это время жила на Сентрал-парк-уэст. А на уик-энды ездила в Кембридж. Я кормил животных в лаборатории медицинского факультета. Рождественская ночь. Все куда-то уходят. А я в лаборатории кормил чертовых крыс.
Она лежит неподвижно рядом с ним, трогает себя, чтобы убедиться, что жива. Она вспоминает две первые недели, когда у нее была сломана нога. Она тогда постоянно мастурбировала, чтобы убедить себя, что может чувствовать что-то еще, кроме боли. Боль тогда стала религией. Ничего, кроме боли.
Она проводит руками по животу. Указательный палец правой руки касается клитора, а левый уходит глубоко внутрь, прикидываясь пенисом. Что чувствует пенис, когда его обволакивают мягкие податливые ткани влагалища? Ее палец слишком мал. Она заводит два и раздвигает их. Но ногти слишком длинные – царапаются.
Что, если он проснется?
Может быть, она хочет, чтобы он проснулся и увидел, как она одинока.
