– Правда, это было здорово, дорогой? – спросила я, когда мы шли по парку.
Брайан рассмеялся.
– Vox populi
[315], по существу, это мычание, – сказал он.
То была одна из его любимых максим, не знаю уж, где он ее вычитал. Позднее я обнаружила, что у меня пропал бумажник из сумочки, которая, пока мы читали, лежала открытой на скамье. Я не знала точно – то ли его сперли эти ребятишки, то ли я потеряла его раньше и не заметила. Несколько безумных мгновений я даже думала, что его взял Брайан, чтобы подтвердить свою мысль о «простом народе». Как и моя мать, он был последователем Гоббса. До тех пор, пока не узнал, что он – Иисус Христос и не претерпел обращения личности и веры.
Его сумасшествие? Каковы были первые признаки? Трудно сказать. Старая подружка по колледжу недавно сказала: она с самого начала знала, что Брайан какой-то не такой, «и ни за что не стала бы с ним связываться». Но именно странность Брайана и нравилась мне. Он эксцентричный, он не похож ни на кого другого, он видел мир поэтическим взглядом (хотя поэтического таланта у него не было). Вселенную он видел живой, населенной духами. Плоды говорили с ним. Очищая яблоко, он с помощью чревовещания создавал иллюзию, будто оно плачет. Посредством чревовещания у него пели, говорили и даже декламировали стихи мандарины, апельсины и даже бананы.
Он умел изменять лицо и голос в зависимости от настроения. Иногда он был Эдвард Г. Робинсон в роли Аль Капоне, иногда Бэзил Ратбоун
[316] в роли Шерлока Холмса, иногда Мрачносокол Эльф – совместно изобретенный персонаж, иногда Шеклай – еще один вымышленный друг – частично Шекспир, частично домашняя овчарка – нечто вроде пишущей стихи собаки… Наши долгие совместные дни и ночи были заполнены рутинными делами, пародированием, разыгрыванием пьесок – актерствовал по большей части Брайан. Я была такой превосходной аудиторией! Мы могли гулять, и гулять, и гулять, и гулять – от Колумбии до Виллиджа, через Бруклинский мост (декламируя, конечно, Гарта Крейна
[317]), а потом назад на Манхэттен – и нам никогда не было скучно. Мы никогда не сидели за столиком в ресторане молча, как это случается с мрачными молодыми парами. Мы постоянно говорили и смеялись.
То есть до того времени, как поженились. Брак разрушил все. Четыре года мы были любовниками и лучшими друзьями, совместно исследовали Шекспира – и все коту под хвост, как только поженились. Я не хотела выходить замуж. Брак всегда казался мне чем-то таким, на что у меня будет еще масса времени в будущем. В далеком будущем. Но Брайан хотел владеть моей душой. Он боялся, что я улечу. А потому он предъявил мне ультиматум: выходи за меня, или я от тебя уйду. А я боялась его потерять и хотела уйти из дома. И я заканчивала колледж и не знала, что еще делать, черт побери, – и потому я вышла за него.
Вообще-то денег на жизнь у нас не было. Мой грант, небольшой целевой фонд, который я не могла трогать несколько лет, немного быстро падающих акций, подаренных мне родителями на двацатиоднолетие. Брайан закончил аспирантуру, испытывая ненависть к истеблишменту, но обнаружил, что теперь ему нужно устраиваться куда-то на работу. Наша жизнь коренным образом изменилась. Мы поняли, как мало видятся муж и жена, как только они забираются в свою буржуазную коробку. Наша идиллия закончилась. Долгие прогулки, совместная учеба, валяние в кровати по полдня – все принадлежало ушедшему золотому веку. Брайан теперь проводил дни (и большую часть вечеров), трудясь в небольшой маркетинговой фирме, где он потел над компьютерами, с нетерпением ожидая их ответа на такие эпохальные вопросы, как: будут ли женщины, проучившиеся в колледже два года, покупать больше стирального порошка, чем женщины, прошедшие полный курс.
Он пустился в исследования рынка с такой же маниакальной страстью, с какой пускался в изучение средневековой истории или чего угодно. Он должен был знать все; он должен был работать больше, чем все остальные, включая и босса, который продал свой бизнес за семь миллионов долларов наличными вскоре после того, как Брайан загремел в психушку. Позднее оказалось, что вся операция была мошенничеством. Но в то время босс Брайана жил в замке в Швейцарии с новой молодой женой, и Брайан «прошел аттестацию». Несмотря на свой блестящий ум, Брайан не знал или не хотел знать, какой жулик его босс. Он нередко оставался на работе, глядя на мониторы компьютеров, до двенадцати часов ночи. А я в это время потела среди стеллажей Батлеровской библиотеки – писала идиотскую работу о непристойных словах в английской поэзии или, как сформулировал мой дерганый руководитель: «Сексуальный сленг в английской поэзии середины восемнадцатого века». Даже в те времена я была педантичным автором порнографии.
Наш брак катился под откос. Брайан прекратил трахаться со мной. Я просила, умоляла его сказать, что со мной не так. Я начала ненавидеть себя, чувствовать себя уродиной, нелюбимой, мне стало казаться, что от меня дурно пахнет, – классические симптомы жены, чей муж перестал с ней спать; у меня начались фантазии молниеносной случки – с консьержем, бродягой, барменом из «Уэст-Энд-бара», аспирантами, даже (господи, прости!) преподавателями. Я сидела на семинаре по английской литературе восемнадцатого века, слушая какого-нибудь противного аспиранта, который занудно рассуждал о тейтовских переизданиях
[318] пьес Шекспира, и представляла себе, как делаю минет по очереди всем (ха!) присутствующим. Иногда я воображала, как трахаюсь с профессором Харрингтоном Стентоном, настоящим бостонцем лет пятидесяти. Он происходил из хорошей влиятельной семьи с корнями в Новой Англии, семьи, известной своими политиками, поэтами и психами. У профессора Стентона был громогласный смех, и он всегда называл Джеймса Босуэлла «Босси», словно выпивал с ним по вечерам в Уэст-Энде, и я подозревала, что именно это он и делает. Кто-то назвал Стентона «блестящим, только не совсем в своем уме». Это было в самую точку. Хотя семья его и была влиятельной, сам он метался между здравомыслием и безумием, никогда не оставаясь в одном из этих состояний достаточно долго, чтобы можно было сказать, в каком качестве он все же пребывает. Как бы профессор Стентон стал трахаться? Он был влюблен в неприличные слова восемнадцатого века. Может быть, он, трахаясь, нашептывал бы мне на ухо: «coun», «cullion», «crack» (вместо «cunt», «testicles», «pussy»
[319])? Может быть, у него на крайней плоти вытатуирован семейный герб? Я сидела, усмехаясь про себя этим фантазиям, а профессор Стентон улыбался мне, думая, что я усмехаюсь его шуткам.
