Пустоту? Ну, может быть, хотя на самом деле я очень влюбчива. И сейчас я влюблена. Правда, я не могу сказать в кого. Я не знаю. И он тоже не знает, что я в него влюблена. Он вообще про меня не знает. У него есть своя жизнь, по крайней мере, я так себе представляю… «Но представляешь лишь приблизительно», – вразумляет меня мой здравый смысл. Единственное, что я могла бы сказать, положив руку на Конституцию, это что он красивый, очень красивый, очень-очень красивый, просто великолепный. Еще – что он живет в нашем квартале и я часто вижу его… Что я хочу смотреть на него всю жизнь, но только так, чтобы он не видел, что я на него смотрю. Мысль о том, что я попадусь ему на глаза и прочитаю на его лице безразличие, презрение и усмешку, меня просто ужасает. И я точно знаю: лучше уж пройти мимо, чтобы случайно не ляпнуть чего-нибудь.
Из-за моего барашка меня немного знают в квартале, и я иногда чувствую, как Незнакомец на площади Вогезов бросает на меня быстрые взгляды, и в этих взглядах, вы не поверите, если еще не забыли, о чем читали выше, сквозит сама любезность. Но я не хочу навлечь на себя худшее, влипнуть в глупую историю. Надеюсь, однажды он поймет, что только я одна могла бы удовлетворить его интеллектуально. Но я не настолько уверена в себе. А он – великий человек.
Иногда я вижу его под руку с женщиной, которую он не любит. Это заметно по его взгляду, который я улавливаю с противоположной стороны улицы. У него скорее взгляд охотника, нежели влюбленного, да. Они идут, а я смотрю на его шевелящиеся губы, наблюдаю, как из его рта выходят слова, которые, вероятно, можно отливать в бронзе.
Никогда не забуду милой беседы с этой старой козой мадам Симон. Мы беседовали с ней во дворе, и я орала ей в ухо, что не чувствую себя одинокой холостячкой, человеком с сухим и пустым сердцем, потому что безумно влюблена, я почти обезумела от счастья, и это длится уже много лет.
Я кричала ей:
– А, вам не нравится, что я люблю мужчину?! Вы можете сколько угодно злословить обо мне, но не в ваших силах помешать мне быть любимой, и вы не можете помешать мне любить, а это – единственное, что для меня важно!
Мадам округлила глаза, но я и не думала останавливаться:
– Вы ничего не знаете, и нечего вам комментировать мою жизнь! Вас никто не наделял полномочиями надзирателя! И за чем вы собираетесь надзирать? За моим сердцем? Но сердце никому не подчиняется, мадам, оно анархист по природе! Кто может запретить ему биться? Нет, вы, конечно, можете помешать мне делать заявления, но это, представьте себе, меня мало волнует! Я люблю мужчину самой эгоистичной любовью, и этого ему достаточно. Меня захватывает то, что я испытываю, насыщает, и я не далека от того, чтобы орать от счастья на крышах. Я не позволю своему сердцу рассыпаться на кусочки по вашей прихоти. А если вы хотите помешать мне признаться в моем чувстве, то только потому, что сами никогда ничего подобного не испытывали. А, вам интересно, любит ли он меня? Да какого черта мне это знать? Меня это не интересует! Разве это обязательно должно интересовать? И никто не может лишить меня права смотреть целыми днями на его шевелящиеся губы. Закрыв глаза, я представляю, как однажды они прикоснутся к моим губам. И что? Это кому-то мешает? Кто может лишить меня права смотреть на то, как он большими шагами пересекает площадь? Кто запретит мне с трепетом мечтать, что однажды он меня заметит? Вы, мадам Симон? А может, вы еще запретите мне любоваться его мощными пальцами, мечтая о том, как однажды я испытаю наслаждение, когда он положит руки на мой живот? Я вижу, вижу это – как он меня ласкает. И вы это можете мне запретить, да?
Мадам еще больше вытаращила глаза, а я продолжала:
– Я вижу его по ночам, и это настоящее чудо! Я вижу его на мне и подо мной, а утром он нежно касается моих бедер или слегка кусает меня в шею. Да я уверена, это как дважды два – четыре, что однажды мой мужчина и я – мы соединимся, а наши тела сольются. И как только я поняла, что наши тела сольются, с тех пор я счастлива, счастлива, счастлива, неприлично счастлива. Потому что я знаю о любви все, а вы ничего не знаете. Вам неведомо ощущение ожидания, порождаемого уверенностью. Вам, может, и хочется удержать что-то, но вы все равно каждый день понемногу теряете. А я упиваюсь свободой – и своей, и его – и делаю все для того, чтобы однажды он был счастлив прийти и ограничить свою свободу и мою заодно. Свободными или рождаются, или нет. А вы… вы скованы зависимостью от вашего мужа, от вашего патрона, от вашего банковского кредита, от вашей буржуазности, от вашего автомобиля. Вы подчинены зависимостям разных степеней, а я завишу только от удовольствий, инстинкта, здравого смысла, но не от красивой картинки. Хоть вы и заставляете меня смириться, а я продолжу любить его, назло всему и всем!
Я говорила очень долго, примерно минут пять, и это глупо, конечно. Как можно переливать из пустого в порожнее, а с мадам Симон вышло именно так, не замечая, как проходит время? Пять минут, истекшие однажды, могут показаться бесконечными, и вы остаетесь полностью обескровленным.
Моя соседка приняла меня за безумную и стала угрожать полицией, если я продолжу оскорблять ее. Оскорблять? Ее? А что я такого сказала? Ну, может быть, один раз (очень точно) назвала ее дурой. Я не виновата, если ее оскорбляет ее же собственная жизнь. А что касается моего безумия… Не знаю, стану ли я безумной от того, что об этом будет записано в полицейском протоколе. Но лучше бы этой записи не было. Я не так свободна, как об этом кричу. Я притворяюсь. Чтобы меня оставили в покое. Иногда мое состояние влюбленности не так явно, но мне не хочется обсуждать это с чужими людьми.
Оказывается, я знаю о них больше, чем они обо мне. Причина проста: я наблюдаю, а они действуют. Ничто не захватывает меня больше, чем мое окружение, особенно нравы и обычаи людей одной со мной породы. Их еда, обстановка в доме, сексуальная жизнь – меня все интересует. Будучи от природы скромной, я никогда не общалась с одними и почти не общалась с другими. Но обстоятельства публичного суда могут принудить меня обнародовать кое-какие мелочи. Я много трудилась украдкой ради общего счастья обитателей нашего дома. Ради общего счастья я и наблюдала за ними. И выяснила, что у большинства из них есть навязчивые пунктики, как, например, я с моим барашком. Я ничего не говорила до сегодняшнего дня, но так как судебный процесс уже идет, пора бы уже и высказаться. Кто там у нас откроет список? Месье Жуффа с первого этажа центрального корпуса.
Глава 2
В том, что касается месье Жуффа, Эрика Жуффа, то я сдержанно и стыдливо припомню в своей речи один случай, считаясь с чувствами главной заинтересованной стороны, его супруги. Лучше бы мне, конечно, не говорить, а читать, уткнувшись глазами в текст, так подозреваю, что я слишком разволнуюсь, когда вернусь к тем событиям.
Итак, месье Жуффа… Вряд ли я когда-нибудь буду равнодушной к Эрику, хотя все уже кончено. Да, кончено, но осталось какое-то электричество между нами, и когда я замечаю в коридоре его массивную фигуру – особенно если вижу его против света, так как у него не очень гладкая кожа, – я не могу не вспомнить, как мы были увлечены друг другом. Увлечены – это мягко сказано. Сначала мы робко прикасались друг к другу, потом все смелее и смелее. Ну, вы понимаете, во что это все развилось. Я люблю крупных мужчин. Мощный торс, покатые плечи, огромные ладони-лапищи – это все возбуждает меня. А если к мышечной массе еще и мозги прилагаются, мне вообще башку сносит.
