– Погоди, что? Я тебя не жалею. То есть, конечно, это грустно, что ты потеряла маму и все такое, но я с тобой гуляю, потому что мне это нравится. Ты… особенная.
– Особенная?
– Помнишь, мы говорили об этом вчера вечером? О том, что мы похожи.
Я пробежалась рукой по лицу. Ведь это однозначно решит проблему с макияжем.
– Честно?
– Да, честно. Чего это ты вдруг?
– Мими… – Я осеклась.
Какая разница? Она всего лишь ревнует. А когда Рен ее видит, у него такое лицо, будто он выиграл в лотерею. – Что?
– Неважно. Не отвезешь меня на площадь Синьории? Хочу взглянуть на ту статую.
Глава пятнадцатая
До площади мы ехали молча. После одиннадцати вечера город казался другим. Опустевшим. Прямо как я после постыдных рыданий у клуба. Рен затормозил у обочины, и мы слезли со скутера.
– Это она?
– Она. Площадь Синьории. – Рен смотрел на меня, как на коробку с хрупкой бьющейся посудой, но я все еще была в слезах и соплях, так что, думаю, это оправдано.
Я вышла на площадь. С одной стороны она была обрамлена длинным, похожим на крепость зданием с часовой башней, а перед ним стоял фонтан со статуей мужчины, окруженного небольшими фигурами. Вокруг прогуливалась горстка людей, но в целом площадь пустовала.
– Что это? – спросила я, указав на здание.
– Палаццо Веккьо.
– Что-то старое… Старый дворец?
– Esattamente
[70]. Растешь.
– Ага, узнала слово «старый». Да я уже почти свободно болтаю!
Мы обменялись улыбками. Мои глаза напоминали мне воздушные шарики, наполненные водой, но, по крайней мере, сопли я больше не распускала. Уф. Повезло, что Рен не бросил меня у какого-нибудь такси.
– Напомни, что здесь произошло?
– Он признался ей в любви. Возле статуи. Что-то там про изнасилование.
– А, точно. «Изнасилование сабинянок». Кажется, она стоит под крышей.
Мы прошли по площади мимо парочки других статуй, зашли под арку и оказались на большой крытой террасе, уставленной скульптурами.
Я сразу же ее узнала:
– Вот она.
«Изнасилование сабинянок» была высечена из белого мрамора и стояла на большом пьедестале. Три фигуры сливались в высокую колонну. Я неторопливо обошла статую. Мама была права. Да, они не выглядели счастливыми, но все трое были тесно связаны и дополняли друг друга. А еще они были голыми, и повсюду выпирали мышцы и жилы. Джамболонья не работал спустя рукава.
– Смотри, какой взгляд у женщины. Ей явно не хотелось уходить. А тот, что внизу, выглядит до смерти напуганным.
– Да. – Я сложила руки на груди и оглядела скульптуру. – Тебе не кажется, что это странное место для признания?
– Может, так вышло случайно. Вырвалось под лунным светом или вроде того.
– Но Говард изучал историю искусства и рассказал ей весь сюжет про сабинянок. Я бы удивилась, если бы для него эта скульптура не имела какого-то особенного значения.
– Кстати о Говарде… – Рен замялся. – Надо тебе кое в чем признаться.
– В чем?
Рен перевел дыхание:
– В общем, я спросил его про тайную пекарню. Я резко повернулась к нему:
– Рен! Ты рассказал ему о дневнике?
– Нет, конечно нет! – Он убрал прядь с лица и отвел взгляд. – Пока ты собиралась, я наплел ему, что моя мама набрела на тайную пекарню, когда только сюда переехали, и спросил, не знает ли он, где ее найти. Я хотел сделать тебе сюрприз и отвести тебя в пекарню сегодня после «Космоса». – Рен посмотрел на меня жалобным, проникновенным взглядом, и я вздохнула. Он похож на детеныша тюленя – невозможно на него сердиться!
– И он сказал, где она?
– Нет, вот что странно. Он ответил, что ни разу не бывал в тайной пекарне.
Я прищурилась:
– Да ладно? Ты ее описал?
– Да, не вдаваясь в детали, чтобы Говард не догадался, что я говорю о его свидании с твоей мамой. А он сделал вид, что ничего не знает.
– Видимо, забыл, что водил ее туда?
– Дело не в этом, – покачал головой Рен. – Похоже, он даже не слышал о том, что во Флоренции есть тайные пекарни.
– Что?! Уж это забыть нельзя.
– То-то и оно.
– Он соврал?
– Возможно. Только зачем ему это? – Рен опять покачал головой. – Я несколько часов гадал, по какой причине он мог забыть или соврать, но пока ничего не надумал. Не обижайся, но история твоих родителей довольно подозрительная.
– И не говори. – Я прислонилась к колонне и сползла на землю с громким бум. – А ты как думаешь, зачем я читаю мамин дневник?
Рен присел возле меня и придвинулся поближе, нечаянно коснувшись моей руки:
– Мне правда жаль.
– Ничего страшного, – вздохнула я. – Ты прав. Что-то тут не так. Я давно об этом думаю.
– Может, спросишь его о чем-нибудь еще из дневника? Проведешь что-то вроде теста.
– Например, про «Изнасилование сабинянок»?
Мы подняли взгляд на статую.
– Да. Посмотришь, что он скажет.
– Неплохая идея. – Я уставилась на землю. Моя очередь кое в чем признаться. – Знаешь, мне надо перед тобой извиниться.
– За что?
– В «Космосе» у нас с Мими завязался… спор. Я рассказала ей, что вчера ты был со мной на Понте-Веккьо и поэтому не отвечал на ее звонки.
Рен поднял брови:
– Cavolo
[71]. Вот почему она назвала меня cretino
[72] и ушла?
– Да. То есть я не знаю, что значит cretino, но все равно прости. Томас сказал, что она давно тебе нравится. Надеюсь, я не испортила ваши отношения.
– Я позвоню ей, когда вернусь домой. Все будет в порядке, – сказал он, убеждая скорее не меня, а самого себя.
Я глубоко вздохнула.
– Знаешь, я пойму, если ты больше не сможешь со мной гулять. Кажется, это все усложняет.
– В хорошем смысле. Так что не волнуйся. – Он достал мобильник. – Уже почти половина двенадцатого. Поехали на кладбище?
– Да. Надо вернуться к дневнику.
– И человеку-загадке.
Когда я вернулась домой, Человек-Загадка совершал нечто мистическое: доставал из духовки противень с маффинами.
