Слова ее больно обидели меня, я наклонил голову и ответил:
– Правда ваша, я отвык от общества. Будьте же добрее; вы не хотите меня понять, я живу в лесу, в этом моя радость. В лесу никому нет вреда от того, что я такой, какой я есть; а когда я схожусь с людьми, мне надо напрягать все силы, чтоб вести себя как должно. Последние два года я так мало бывал на людях…
– Всякую минуту вы можете выкинуть любую гадость, – продолжала она. – Устаешь за вами смотреть.
Как жестоко она это сказала! Мне так больно, я чуть не упал, будто она ударила меня. Но Эдварде этого мало, она продолжает:
– Пускай Ева за вами и смотрит. Вот жаль только, она замужем.
– Ева? Вы говорите Ева замужем? – спросил я.
– Да, замужем!
– За кем же?
– Сами знаете. Ева жена кузнеца.
– Разве она не дочь его?
– Нет, она его жена. Уж не думаете ли вы, что я лгу?
Ничего я такого не думал, просто очень, очень велико было мое удивленье. Я стоял и думал: неужто Ева замужем?
– Так что вас можно поздравить с удачным выбором, – говорит Эдварда.
Ну когда же это кончится! Меня всего трясет, и я говорю:
– Так вот, подумайте-ка насчет доктора. Послушайтесь дружеского совета; ваш принц старый дурак. – И я сгоряча наговорил на него лишнего, преувеличил его возраст, обозвал его плешивым, подслепым; еще я говорил, что корона на запонках нужна ему исключительно на то, чтоб кичиться своей знатностью. – Впрочем, я не искал ближе с ним познакомиться, увольте, – сказал я. – Он ничем не выдается, в чем его суть – не поймешь, он просто ничтожество.
– Нет, нет, он не ничтожество! – кричит она, и голос ее срывается от гнева. – Он совсем не такой, как ты воображаешь, лесной дикарь! Вот погоди, он еще с тобой потолкует, о, я попрошу его! Ты думаешь, я не люблю его, так ты скоро увидишь, что ошибся. Я пойду за него замуж, я день и ночь буду думать о нем. Запомни, что я сказала: я люблю его. Пускай приходит твоя Ева, ох, Господи, пускай она приходит, до чего же мне это все равно. Мне бы только поскорей уйти отсюда… – Она пошла прочь от сторожки, сделала несколько быстрых шажков, обернулась белая, как полотно, и простонала:
– И не смей попадаться мне на глаза.
XXV
Желтеют листы, картофельная ботва цветет высокими кустами; снова разрешили охоту, я стрелял куропаток, глухарей и зайцев, раз подстрелил орла. Пустое, тихое небо, ночи прохладны, звонкие звуки, легкие шумы ходят полями и лесом. Покойно раскинулся Божий мир…
– Что-то господин Мак больше не поминает двух чистиков, которых я подстрелил, – сказал я доктору.
– А это вы благодарите Эдварду, – ответил он, – я знаю, я сам слышал, как она за вас заступалась.
– Что мне ее благодарить, – сказал я.
Бабье лето… Тропки располосили желтый лес, что ни день, нарождается по новой звезде, месяц плавает тенью, золотой тенью, обмокнутой в серебро…
– Господь с тобой, ты замужем, Ева?
– А ты не знал?
– Нет, я не знал.
Она молчит и стискивает мою руку.
– Господь с тобой, дитя, что же нам теперь делать?
– Что хочешь. Ты ведь еще не едешь. Пока ты тут, я и рада.
– Нет, Ева.
– Да, да, только пока ты тут!
Она очень жалка, она все стискивает мою руку.
– Нет, Ева, ступай! Все кончено.
Проходят ночи, приходят дни. Вот уж три дня прошло с того разговора. Из лесу идет Ева с тяжелой вязанкой. Сколько дров перетаскала за лето бедная девочка!
– Положи вязанку, Ева, дай мне глянуть в твои глаза. Они синие, как и прежде?
Глаза у нее были красные.
– Ну улыбнись же, Ева! Я не могу больше тебе перечить, я твой, я твой…
Вечер. Ева поет, я слушаю ее песню, к горлу подкатывает комок.
– Ты поёшь сегодня, Ева?
– Да, я так рада.
И она поднимается на цыпочки, чтобы меня обнять, ведь она такая маленькая.
– Ева, у тебя руки в ссадинах? Что бы я дал, чтоб на них не было ссадин!
– Это не важно.
И так чудесно сияет ее лицо.
– Ева, ты говорила с господином Маком?
– Один раз.
– О чем же вы говорили?
– Он к нам переменился, заставляет мужа день и ночь работать на пристани, меня тоже заставляет работать без отдыха. Он задает мне мужскую работу.
– Отчего он так?
Ева смотрит в землю.
– Отчего он так, Ева?
– Оттого, что я люблю тебя.
– Но откуда он мог это узнать?
– Я ему сказала.
Пауза.
– О Господи, хоть бы он подобрел к тебе, Ева!
– Да это не важно. Мне теперь все не важно.
И голос ее дрожит, словно тонкая песенка.
* * *
А листы все желтеют, дело к холодам, народилось много новых звезд, месяц кажется уже серебряной тенью, обмокнутой в золото. Еще не примораживало, только прохладная тишь стояла в лесу, и повсюду жизнь, жизнь. Всякое дерево призадумалось. Поспели ягоды.
Потом наступило двадцать второе августа, и были три ночи, железные ночи, когда по северному календарю лету надо проститься с землей и уже пора осени надеть на нее свои железа.
XXVI
Первая железная ночь.
В девять часов заходит солнце. На землю ложится мутная мга, видны немногие звезды, два часа спустя мгу прорезает серп месяца.
Я иду в лес с моим ружьем, с моим псом, я развожу огонь, и отблески костра лижут стволы сосен. Не приморозило.
– Первая железная ночь, – говорю я вслух и весь дрожу от странной радости. – Какие места, какое время, как хорошо, Боже ты мой…
Люди, и звери, и птицы, вы слышите меня? Я благословляю одинокую ночь в лесу, в лесу! Благословляю тьму и шепот Бога в листве, и милую, простую музыку тишины у меня в ушах, и зеленые листья, и желтые! И сплошной шум жизни в этой тиши, и обнюхивающего траву пса, его чуткую морду! И припавшего к земле дикого кота, следящего воробушка во тьме, во тьме! Благословляю блаженный покой земного царства, и месяц, и звезды, да, конечно, их тоже!
Я встаю и вслушиваюсь. Нет, никто меня не слыхал. Я снова сажусь.
Благодарю за одинокую ночь, за горы! За гул моря и тьмы, он в моем сердце. Благодарю и за то, что я жив, что я дышу, за то, что я живу в эту ночь! Тсс! Что это там, на востоке, на западе, что это там? Это Бог идет по пространствам! Тишь вливается в мои уши. Это кровь кипит у вселенной в жилах, это работа кипит в руках у творца, я и мир у него в руках. Костер озаряет блестящую паутинку, из гавани слышен всплеск весла, вверх по небу ползет северное сиянье. От всей своей бессмертной души благодарю за то, что мне, мне дано сидеть сейчас у костра!
