– Я помню его, как и прежде.
А время идет.
– Что ты делаешь, узница?
– Я старюсь, глаза мои больше не видят шитья, я соскребаю со стены известку. Из этой известки я вылеплю кувшин ему в подарок.
– О ком ты?
– О своем любимом, о том, кто запер меня в башне.
– Не тому ли ты улыбаешься, что он тебя запер?
– Я думаю, что он скажет. «Поглядите-ка, – он скажет, – моя девушка послала мне кувшин, за тридцать лет она меня не забыла».
А время идет…
– Как, узница, ты сидишь сложа руки и улыбаешься?
– Я старюсь, я старюсь, глаза мои ослепли, я могу только думать.
– О том, кого ты встретила сорок лет назад?
– О том, кого я встретила, когда была молодая. Может, с той поры и прошло сорок лет.
– Да разве ты не знаешь, что он умер? Ты бледнеешь, старая, не отвечаешь, губы твои побелели, ты не дышишь…
Вот видишь, какое странное преданье о девушке в башне. Постой-ка, Эзоп, вот еще что я забыл: однажды она услыхала в саду голос своего любимого, и она упала на колени, и покраснела. Ей тогда было сорок лет…
Я хороню тебя, Ева, я смиренно целую песок на твоей могиле. Густая, алая нежность заливает меня, как я о тебе подумаю, словно благодать сходит на меня, как я вспомню твою улыбку. Ты отдавала все, ты все отдавала, и тебе это было нисколько не трудно, потому что ты была проста, и ты была щедра, и ты любила. А иной даже лишнего взгляда жалко, и вот о такой-то все мои мысли. Отчего? Спроси у двенадцати месяцев, у корабля в море, спроси у непостижимого создателя наших сердец…
XXXIV
Меня спросили, не бросил ли я охоту?
– Эзоп один в лесу, он гонит зайца.
Я ответил:
– Подстрелите его за меня.
Дни шли; меня навестил господин Мак, глаза у него ввалились, лицо стало серое. Я думал: точно ли я умею читать в душах людей или это мне только так кажется? Сам не знаю.
Господин Мак заговорил про обвал, про катастрофу. Это несчастный случай, печальное стечение обстоятельств, моей вины тут никакой.
Я сказал:
– Если кому-то любой ценой хотелось разлучить меня с Евой, он своего добился. Будь он проклят!
Господин Мак глянул на меня исподлобья. Он что-то пробормотал о богатых похоронах. Ничего, мол, не пожалели.
Я сидел и восхищался его самообладанием.
Он отказался от возмещения за лодку, разбитую моим взрывом.
– Вот как! – сказал я. – Вы, в самом деле, не желаете брать денег за лодку, и за ведро с дегтем, за кисть?
– Милейший господин лейтенант, – ответил он. – Как такое могло прийти вам в голову!
И в глазах его была ненависть.
Три недели не видал я Эдварды. Хотя нет, один раз я ее встретил в лавке, когда пришел купить хлеба, она стояла за прилавком и перебирала материи. В лавке, кроме нее, были только два приказчика.
Я громко поздоровался, и она подняла глаза, но не ответила. Я решил при ней не спрашивать хлеба, я повернулся к приказчикам и спросил пороха и дроби. Пока мне отвешивали то и другое, я смотрел на нее.
Серое, совсем уже короткое ей платьице, петли залохматились; тяжело дышала маленькая грудь.
Как выросла она за лето! Лоб задумчивый, выгнутые, высокие брови – будто две загадки на ее лице, и все движенья у нее стали словно более степенны. Я смотрел ей на руки, особенное выраженье длинных тонких пальцев ударило меня по сердцу, я вздрогнул. Она все перебирала материи.
Как же я хотел, чтоб Эзоп подбежал к ней, узнал ее, я бы тотчас окликнул его и попросил бы у нее извинения; интересно, что бы она ответила?
– Пожалуйте, – говорит приказчик.
Я заплатил, взял покупку и простился. Она подняла глаза, но и на этот раз не ответила. Ладно! – подумал я, верно, она уже невеста барона. И я ушел без хлеба.
Выйдя из лавки, я бросил взгляд на окно. Никто не смотрел мне вслед.
XXXV
Потом как-то ночью выпал снег, и в моем жилье стало холодно. Тут был очаг, на котором я готовил еду, но дрова горели плохо и от стен нещадно дуло, хоть я и заделал их, как мог. Осень миновала, дни стали совсем короткие. Первый снег, правда, стаял на солнце, и опять земля лежала голая; но ночами пошли холода, и вода промерзала. И вся трава, вся мошкара погибли.
Люди непонятно затихли, примолкли, задумались, и глаза у них теперь не такие синие и ждут зимы. Уж не слышно больше выкриков с островов, где сушат рыбу, все тихо в гавани, все приготовилось к полярной вечной ночи, когда солнце спит в море. Глухо, глухо всплескивает весло одинокой лодки.
В лодке девушка.
– Где ты была, красавица?
– Нигде.
– Нигде? Послушай, а ведь я тебя знаю, это тебя я встретил летом.
Она пристала к берегу, вышла и привязала лодку.
– Ты напевала, ты вязала чулок, я встретил тебя однажды ночью.
Она слегка краснеет и смеется смущенно.
– Зайди ко мне, красавица, а я погляжу на тебя. Я вспомнил, тебя же зовут Генриетой.
Но она молчит и идет мимо. Ее прихватило зимой, чувства ее уснули.
Солнце уже ушло в море.
XXXVI
И я в первый раз надел мундир и отправился в Сирилунн. Сердце у меня колотилось.
Мне вспомнилось все, с того самого первого дня, когда Эдварда бросилась ко мне на шею и у всех на глазах поцеловала; и уж сколько месяцев она швыряется мной, как захочет, – из-за нее у меня поседели волосы. Сам виноват? Да, видно, не туда завела меня моя звезда, совсем не туда. Я подумал: а ведь упади я сейчас перед ней на колени, открой ей тайну своего сердца, как бы она злорадствовала! Верно, она предложила бы мне сесть, велела бы принести вина, поднесла бы его к губам и сказала: «Господин лейтенант, благодарю вас за то время, что вы провели со мной вместе, я никогда о нем не забуду!» Но только я обрадуюсь и обнадежусь, она, не пригубив, отставит стакан. И даже не станет делать вида, будто пьет, нет, нарочно покажет, что к вину и не притронулась. В этом она вся.
Ну ничего, скоро уж пробьет последний час!
Я шел по дороге и додумывал свои думы: мундир должен произвести на нее впечатление, галуны совсем новые, красивые. Сабля будет звенеть по полу. Я радостно вздрагиваю и шепчу про себя: «Кто его знает, чем еще все это кончится!» Я поднимаю голову, иду, отбивая такт рукой. Довольно унижаться, где моя гордость! Да и что мне за дело наконец, как она себя поведет, с меня довольно! Прошу прощенья, дева красоты, что я к вам не посватался…
Господин Мак встретил меня во дворе, глаза у него еще больше ввалились, лицо стало совсем серое.
