Девернин, глядя в третий глазок, дает мне знак подойти, а сам отходит, уступая мне место. Четверо элегантно одетых во фраки мужчин пересекают улицу внизу, они идут от нас и спинами к нам. Останавливаются у ворот, двое обмениваются рукопожатием с третьим, после чего направляются во двор – предположительно, немецкие дипломаты. Двое оставшихся у ворот смотрят им вслед, потом поворачиваются и продолжают разговор.
Дюкасс, наводя телескоп на резкость, говорит:
– Жорж, слева – Шварцкоппен, справа – итальянец Паниццарди.
– Посмотрите в телескоп, полковник, – предлагает Девернин.
Мне кажется, что два человека в окуляре совсем близко от меня, поразительно, я чуть ли не стою рядом с ними. Шварцкоппен строен, у него точеные черты, он привлекательно бодр, прекрасно одет – денди. Смеясь, откидывает голову назад, демонстрируя ряд идеально белых зубов под широкими усами. Паниццарди положил руку ему на плечо и, кажется, рассказывает какую-то забавную историю. Итальянец красив на иной манер – круглолицый, кудрявые темные волосы зачесаны назад с широкого лба, – но и в его чертах видны те же живость и веселость. Рука Паниццарди по-прежнему лежит на плече немца. Они смотрят в глаза друг другу, не замечая ничего вокруг.
– Бог ты мой! – восклицаю я. – Да они же влюблены!
– Слышали бы вы их вчера – в спальне внизу, – ухмыляется Дюкасс.
– Грязные пидоры, – бормочет Девернин.
Интересно, знает ли мадам де Веде о пристрастиях своего любовника… Вполне возможно, думаю я. Меня уже ничто не удивляет.
Наконец смех на противоположной стороне улицы угасает до улыбок. На лице Паниццарди выражение неуверенности, потом они подаются друг к другу, обнимаются, прикасаются одной щекой, другой. Слева от меня щелкает камера – Девернин делает снимок, потом перематывает пленку. Это объятие, увиденное случайным прохожим, представляется не более чем выражением дружеской привязанности, но от безжалостного увеличения не скроешься: они что-то шепчут друг другу. Наконец они размыкают объятия. Паниццарди в прощальном жесте поднимает руку, разворачивается и исчезает из вида. Шварцкоппен несколько секунд остается неподвижен, на его губах блуждает полуулыбка, потом он поворачивается на каблуках и удаляется в посольский двор. Фалды его фрака развеваются на ходу – довольно впечатляющее зрелище, в его движениях что-то кичливое, мужественное. Потом он засовывает руки глубоко в карманы брюк.
Я отрываюсь от окуляра и в удивлении делаю шаг назад. Немецкий и итальянский военные атташе!
– И вы говорите, что они встречаются внизу?
– «Встречаются» – именно то слово!
Девернин набросил черную материю на камеру и теперь извлекает жестяную коробку с экспонированной пленкой.
– И как получаются фотографии?
– Неплохо, если объект не делает резких движений. Последняя, к сожалению, будет мутная.
– А где вы проявляете пленку?
– Проявочную мы оборудовали во второй спальне.
– Квартира под нами имеет такую же планировку, как эта?
– Насколько я могу судить, да, – отвечает Дюкасс.
– У вас что на уме, полковник? – спрашивает Девернин.
– Я думаю, как хорошо было бы и в самом деле подслушивать, что они говорят. – Я подхожу к камину и прикасаюсь руками к штукатурке над ним. – Если планировка такая же, то дымоход от их камина проходит рядом с нашим.
– Да, – соглашается Девернин.
– Тогда не вытащить ли нам несколько кирпичей и не спустить ли туда переговорную трубу?
– Силы небесные, Жорж! – нервно смеется Дюкасс. – Что за мысль!
– Вы не одобряете?
– Они наверняка ее обнаружат.
– Как?
– Ну… – Он подыскивает аргументы. – Если они затопят камин.
– На улице теплеет. Топить теперь не будут до осени.
– Это возможно, – задумчиво кивая, соглашается Девернин, – хотя качество будет далеко не такое, как если бы они говорили прямо в трубу.
– Да, но по сравнению с тем, что мы имеем сейчас, это будет лучше.
– Но как вы там установите вашу переговорную трубу? – упорствует Дюкасс. – По меньшей мере вам придется проникнуть в их квартиру. Это будет нарушением закона…
Я смотрю на Девернина.
– Это можно устроить, – отвечает он.
Хотя мне и не хочется привлекать Генштаб, но даже я признаю, что мне понадобится разрешение Гонза, чтобы начать операцию, чреватую столькими рисками, а потому на следующее утро отправляюсь к нему с меморандумом, очерчивающим в общих чертах мой план. Я сижу напротив него, смотрю, как он читает с обычной занудливой дотошностью, прикуривает одну сигарету от другой, не отрывая глаз от страницы. Нигде в моем меморандуме я не упоминаю Эстерхази: все еще хочу на какое-то время сохранить Благодетеля для себя.
– Вы ищете моего одобрения? – спрашивает Гонз. Он оторвался от чтения и теперь смотрит на меня раздраженным взглядом. – Но вы уже арендовали квартиру и оснастили ее.
– Мне нужно было действовать быстро, пока ее не снял кто-нибудь другой. Редкая возможность.
Гонз кряхтит:
– И что, по-вашему, мы сможем из этого получить?
– Это позволит нам узнать, нет ли у Шварцкоппена еще агентов. И собрать дополнительные свидетельства о Дрейфусе, о чем просил генерал Буадефр.
– Думаю, о Дрейфусе пора забыть. – Гонз снова погружается в чтение. Его неспособность принимать решения стала притчей во языцех. Сколько мне еще придется сидеть здесь, пока он будет думать. Его тон смягчается: – Но стоит ли игра свеч, мой дорогой Пикар? Такой вопрос я себе задаю. Устроить наблюдательный пункт у немецкого посольства – дело довольно провокационное. Если они узнают, учинят черт знает какой скандал.
– Напротив, если узнают, не скажут ни слова. И потом, Шварцкоппен будет бояться, что мы разоблачим его как гомосексуалиста. Вы знаете, в Германии наказание за это – пять лет. Будет ему расплата за использование Дрейфуса.
– Боже мой, я бы ни в коем случае не одобрил этого! Фон Шварцкоппен – джентльмен. Это вошло бы в противоречие с нашими традициями.
Я предвидел его возражение и пришел подготовленным.
– Вы помните, что сказали, когда впервые предлагали мне эту работу? – спрашиваю я.
– И что?
– Вы сказали, что шпионаж – новая передовая в войне против врага. – Я подаюсь вперед и постукиваю пальцем по моему докладу. – Мы здесь имеем возможность переместить эту передовую прямо в сердце немецкой территории. С моей точки зрения, такого рода дерзкие предприятия вполне в традициях французской армии.
– Бог мой, Пикар, вы и в самом деле так ненавидите немцев?
– Я их не ненавижу. Они заняли дом моей семьи.
Гонз откидывается на стуле и смотрит на меня сквозь дым сигареты – долгий оценивающий взгляд, он словно пересматривает все предыдущие допущения, – и мне на несколько мгновений кажется, что я зашел слишком далеко. Потом он говорит:
