– Уже отошла, Жорж.
– Что? – Поначалу я не понимаю. Я мягко беру мать под подбородок, поворачиваю ее голову к себе. – Мама?
Глаза у нее и в самом деле открыты, но полны слез и пусты. Они смотрят на меня, не узнавая. Доктор говорит, что это не редкость – пациенты в ее состоянии после анестезии оставляют часть своего сознания во сне. Я начинаю кричать на него:
– Почему вы нас не предупредили?! – Но Анна меня успокаивает: разве у нас была альтернатива?
На следующий день мы забираем мать домой. Утром в воскресенье колокола церкви Сен-Луи призывают к мессе, но если она их и слышит, то больше не понимает смысла. Она, кажется, забыла, как едят.
Мы нанимаем сиделку, чтобы присматривала за матерью днем, и теперь я ежедневно раньше ухожу с работы – возвращаюсь в Версаль и сплю в свободной спальне. Я, конечно, не один в своих бдениях. Анна и Жюль почти каждый день приезжают из Парижа. Мой кузен Эдмон Гаст и его жена Жанна приезжают из Виль-д’Авре. А как-то раз я припоздняюсь и, приехав, нахожу у кровати Полин, она читает вслух роман ее безответному слушателю. Потом кладет книгу, встает и обнимает меня, и я опираюсь на нее.
– На сей раз я думаю, что никогда тебя не отпущу, – говорю я.
– Жорж, – шепчет Полин напряженным голосом, – твоя мать…
Мы смотрим на нее. Мать лежит на спине, глаза закрыты. Мышцы лица расслаблены, выражение отсутствующее, почти царственное в своем безразличии. Она теперь, похоже, за гранью всех условностей, за гранью всякой глупой нравственности…
– Она нас не видит, – отвечаю я. – А если бы видела, то порадовалась бы. Она ведь никогда не могла понять, почему мы так и не поженились.
– И не она одна…
Полин говорит это с горечью. Я не слышал от нее ни одного упрека. Мы выросли вместе в Эльзасе. Вместе пережили осаду. Мы цеплялись друг за друга в изгнании, когда у нас не осталось ничего. Я был ее первым любовником. И должен был сделать ей предложение перед отъездом в Алжир. Но я всегда думал, что для этого еще есть куча времени. Но когда я закончил зарубежную службу и вернулся из Индокитая, Полин махнула на меня рукой: одна дочь у нее уже родилась и она была беременна второй. Я особо и не возражал, к тому же мы возобновили наши отношения, словно перерыва и не было. «У нас есть нечто большее, чем совместное будущее, – убеждал я ее. – У нас есть прошлое». Не думаю, что я и теперь в это верю.
– Понимаешь, – говорю я, беря Полин за руку, – мы ведь так или иначе вот уже двадцать лет вместе. Практически это брак.
– Ах, Жорж, поверь мне, это ничуть не похоже на брак.
Входная дверь открывается, мы слышим голос Анны, и Полин тут же выхватывает свою руку из моей.
Моя мать пребывает между жизнью и смертью в течение месяца. Удивительно, как долго может жить тело без питания. Иногда во время моих поездок в переполненных поездах из Версаля и назад я вспоминаю замечание Анри: «Из этой жизни не так уж много немучительных выходов…» Но моя мать, кажется, мягко и спокойно скатывается в небытие.
Анри все это время отзывчив. Как-то раз он спрашивает, не могу ли я спуститься вниз: там пришла его жена и у нее есть что-то для меня. Я никогда не задумывался над тем, на какой женщине женат Анри, полагая, что она, вероятно, его зеркальное отражение женского пола – крупная, краснолицая, громкоголосая, грубоватая. Но я вижу высокую, стройную женщину, раза в два моложе Анри, у нее густые темные волосы, светлая кожа и живые карие глаза. Он называет ее имя – Берта. Как и Анри, она говорит с марнским акцентом. В одной руке у Берты Анри букет цветов – она принесла его мне, чтобы я передал матери, другой держит мальчика двух-трех лет в матроске. Странным кажется видеть ребенка в таком мрачном здании.
– Это мой сын Жозеф, – говорит Анри.
– Привет, Жозеф.
Я поднимаю мальчика, кружусь вместе с ним, родители смотрят, улыбаются – мы, холостяки, приучены хорошо относиться к детям. Потом я опускаю его и благодарю мадам Анри за цветы. Она кокетливо опускает глаза. Поднимаясь к себе, я думаю, что у Анри, вероятно, более сложный характер, чем я думаю. Его гордость этой хорошенькой молодой женщиной вполне объяснима, и я понимаю, почему он захотел ею похвастаться. Но в мадам Анри я чувствую честолюбие и думаю, как это сказывается на ее муже.
Моя мать причащается днем в пятницу, 12 июня 1896 года. На шумной улице жаркий день, солнечные лучи за закрытыми шторами беспощадны, они атакуют и стекло, словно требуя, чтобы их впустили. Я смотрю, как священник помазывает ей уши, глаза, ноздри, губы, руки и ноги, читая латинские заклинания. Я пожимаю его руку, когда он уходит, – ладонь у него омерзительно влажная. Мать умирает на моих руках той ночью, и, целуя ее на прощанье, я чувствую остатки елея.
Мы готовились к ее смерти, но потрясение все равно велико – она словно умерла неожиданно. После похоронной мессы в Сен-Луи и похорон в углу кладбища мы идем в ее квартиру на поминки. Тяжелое это дело. На улице жара. В крохотных комнатках полно людей, чувствуется напряжение. Пришла Элен, вдова моего брата Поля, она по какой-то причине всегда меня недолюбливала, и мы старались избегать друг друга, что не так-то просто в тесном пространстве. В конце концов я оказываюсь в спальне моей матери, матрас с кровати снят, а я разговариваю – надо же было выбрать – с мужем Полин.
Монье – человек по-своему порядочный, преданный жене и дочерям. Будь он мерзавцем, обманывать его было бы легче. Но он просто скучный тип. Насколько я понимаю, он в Министерстве иностранных дел занимает довольно высокий по иерархии пост, и его задача сводится к тому, чтобы осаживать молодых коллег с их блестящими идеями. У него есть противная привычка выяснять мнение собеседника по тому или иному поводу. Сейчас Монье выясняет мое мнение о предстоящем визите русского царя, он выслушивает с плохо скрываемым нетерпением, наконец находит момент, чтобы прервать меня и пуститься в собственные, заранее приготовленные рассуждения. Оказывается, его назначили во франко-русскую комиссию по подготовке визита, и вот выясняется, что официальный поезд его императорского величества имеет вес в четыреста пятьдесят тонн, что на двести тонн выше допустимого для наших железных дорог, и ему пришлось вести нелицеприятный разговор с послом по этому поводу.
Я вижу через плечо, что Полин разговаривает с Луи Леблуа. Наши глаза встречаются. Монье оглядывается, раздраженный тем, что я слушаю его вполуха, потом возобновляет свой монолог:
– Как я уже говорил, это вопрос не столько протокола, сколько хороших манер…
Я пытаюсь сосредоточиться на его дипломатических банальностях – максимум, на что я способен.
На протяжении этого времени «Операция „Благодетель“» шла своим чередом, как машина, оставленная без присмотра, выдавала разведывательную информацию, почти полностью бесполезную. Пачка нечетких фотографий и список посетителей посольства: «неопознанный мужчина лет пятидесяти пяти, чуть прихрамывает, бывший военный?» И фрагментарные записи подслушанных разговоров: «Я видел его на маневрах в Карлсруэ и предложил… (неразборчиво), но я ему сказал, у нас уже есть… (неразборчиво) от нашего источника в Париже». К июлю мои достижения сводились к следующему: я израсходовал несколько тысяч из фонда, переданного мне Сандерром, рисковал серьезным дипломатическим кризисом, утаил возможного предателя от начальства и не получил ничего ощутимого, кроме единственной фотографии Эстерхази, выходящего из посольства.
