А атмосфера в статистическом отделе тем временем устанавливается не менее смрадная, чем запах из канализации. Несколько раз, выходя из своего кабинета, я слышу, как закрываются двери в коридоре. Снова начинаются перешептывания. Пятнадцатого числа в вестибюле собирается маленькая вечеринка – прощаемся с Бахиром, который покидает место консьержа, уступая его преемнику – Капио. Я произношу несколько благодарственных слов. «Здание уже не будет таким, как прежде, без нашего старого товарища Бахира». – На что Анри, глядя в свой стакан, достаточно громко замечает, чтобы все его слышали: «Зачем тогда было избавляться от него?» После этого остальные отправляются продолжить в «Таверн рояль», любимый ближайший бар. Меня не приглашают. Я сижу один за своим столом с бутылкой коньяка, вспоминая замечание Анри по возвращении из Базеля: «Кто бы он ни был, никакой важной роли он никогда не играл, а теперь вообще прекратил действовать». Неужели я вызвал все эти болезненные чувства, преследуя агента, который всегда был не более чем проходимцем и вруном?
Двадцатого числа Анри уезжает в месячный отпуск в семейный дом в Марне. Обычно перед отъездом он заглядывает в мой кабинет, чтобы попрощаться. На этот раз Анри исчезает, не сказав ни слова. Во время его отсутствия здание погружается в еще более сонное состояние.
Но вот во второй половине дня вторника двадцать седьмого августа я получаю послание от дежурного офицера Бийо капитана Кальмон-Мезона, он спрашивает, не мог бы он как можно скорее переговорить со мной. Лоток со входящими у меня чист, а потому я решаю, что могу прийти к нему немедленно: по саду, вверх по лестнице в секретариат министра. Окна открыты. Комната светлая и полна воздуха. Трое или четверо молодых офицеров слаженно работают. Я чувствую укол зависти: насколько атмосфера здесь лучше, чем в моем сыром и враждебном садке!
– Генерал Бийо считает, что вы должны увидеть кое-что, – сейчас покажу, – говорит Кальмон-Мезон. – Он подходит к шкафу и вытаскивает письмо. – Пришло вчера. От майора Эстерхази.
Письмо написано от руки, адресовано Кальмон-Мезону, отправлено из Парижа двумя днями ранее. Майор Эстерхази просит перевести его в Генеральный штаб. Мысль о возможных последствиях ударяет меня чуть ли не физически.
«Он пытается проникнуть в министерство. Пытается получить доступ к секретным материалам, которые можно продать…»
– Мой коллега капитан Тевене получил аналогичную просьбу, – говорит Кальмон-Мезон.
– Позвольте взглянуть?
Он дает мне второе письмо. Оно составлено почти тем же языком, что и первое:
Пишу с просьбой о немедленном переводе из штаба Семьдесят четвертого пехотного полка в Руане… Считаю, что проявил качества, необходимые для работы в Генеральном штабе… Я служил в Иностранном легионе и в разведывательном отделе в качестве переводчика с немецкого… Буду весьма признателен, если Вы доведете мою просьбу до соответствующего начальства…
– Вы дали ему ответ?
– Мы отправили ему подтверждение получения: «Ваша просьба находится на рассмотрении у министра».
– Могу я их взять?
Кальмон-Мезон отвечает, словно цитируя юридическую формулу:
– Министр просил меня передать вам, что он не видит препятствий к использованию этих писем в вашем расследовании.
Я возвращаюсь в свой кабинет, сажусь за стол, кладу перед собой письма. Почерк аккуратный, правильный, буквы не теснятся на строке. Я почти уверен, что видел его прежде. Поначалу я думаю, что причина в сходстве почерков Эстерхази и Дрейфуса, чью почту я много часов изучал в последнее время.
Потом я вспоминаю «бордеро» – сопроводительную записку, извлеченную из мусорной корзинки Шварцкоппена, на основании которой Дрейфус получил пожизненное за измену.
Я снова смотрю на письма.
Нет, это невозможно…
Я встаю словно сомнамбула, делаю несколько шагов по ковру к сейфу. Мои руки чуть дрожат, когда я вставляю ключ в скважину. Конверт с фотографией «бордеро» все еще лежит там, где его оставил Сандерр: я уже несколько месяцев собираюсь отдать его Гриблену, чтобы он оприходовал его в своем архиве.
«Бордеро» в копии представляет собой колонку в тридцать узких строк, написанных от руки, – без даты, без адреса, без подписи:
Направляю Вам, уважаемый господин, несколько заголовков из сведений, которые могут быть Вам интересны…
1. Записка о гидравлическом тормозе орудия 120 и о фактическом исполнении этой части.
2. Записка о войсках прикрытия (новый план вводит несколько изменений).
3. Записка об изменении артиллерийских построений.
4. Записка, касающаяся Мадагаскара.
5. Черновик «Полевой инструкции по артиллерийской стрельбе» (14 марта 1894 года).
В последнем пункте пояснение:
Военное министерство не позволяет офицерам хранить «Полевую инструкцию по артиллерийской стрельбе» сколь-нибудь длительное время, а потому, если Вы решите взять из нее то, что Вас интересует, а впоследствии вернете, я заполучу экземпляр. В другом варианте я смогу скопировать ее со слов и отправить Вам копию. Убываю на маневры.
Ведущий графолог Парижа под присягой показал, что это почерк Дрейфуса. Я несу фотографию на свой стол и кладу между двумя письмами от Эстерхази. Наклоняюсь, чтобы разглядеть получше.
Два письма и «бордеро» написаны одной рукой.
Глава 10
Несколько минут я сижу неподвижно, держу фотографию. Я словно высечен из мрамора Роденом: «Читатель». Больше всего меня завораживает не столько одинаковый почерк, сколько содержание – одержимость артиллерией, предложение инструкции в виде копии, записанной под диктовку, угодливый торгашеский тон: вылитый Эстерхази. Я несколько секунд – как это было и в случае, когда появилась «пти блю», – прикидываю: не стоит ли немедленно отправиться к министру и выложить ему улики. Но опять я понимаю, что это было бы глупо. Четыре моих золотых принципа сейчас еще актуальнее, чем всегда: не прыгай через три ступеньки, подходи к вопросу бесстрастно, избегай поспешных суждений, не доверяйся никому, пока не получишь неопровержимых доказательств.
Я беру два письма, расправляю на себе мундир и иду в кабинет Лота. Медлю перед его дверью, потом стучу и захожу, не дожидаясь ответа.
Драгунский капитан сидит, откинувшись на спинку стула, длинные ноги вытянуты, глаза закрыты. В этой светловолосой голове в минуту отдохновения есть что-то ангельское. Он определенно имеет успех у женщин, хотя у него, кажется, молодая жена, есть ли у него романы, думаю я. Уже собираюсь уходить, когда Лот вдруг открывает голубые глаза и видит меня. И в миг, когда сознание еще не включилось, а действуют эмоции, что-то мелькает в них, кроме удивления: это тревога.
– Извините, – говорю я. – Не хотел нарушать ваш покой. Вернусь, когда вы будете готовы.
