– Нет-нет. – Лот, смутившись, вскакивает на ноги. – Извините, полковник, жара такая адская, а я весь день в кабинете…
– Не волнуйтесь, мой дорогой Лот, я точно знаю, чтó вы чувствуете. Образ жизни вовсе не солдатский – день за днем торчать в кабинете. Садитесь, пожалуйста. Я настаиваю. Не возражаете, если я к вам присоединюсь? – Не дожидаясь ответа, я ставлю стул по другую сторону его стола. – Я вот подумал, не могли бы вы сделать кое-что для меня? – Пододвигаю к нему два письма. Мне нужны фотографии двух этих бумаг, но с закрытыми подписями и именем отправителя.
Лот смотрит на письма, потом переводит потрясенный взгляд на меня.
– Эстерхази!
– Да. Похоже, наш маленький шпион хочет стать крупным. Но, слава богу, – не сдерживаюсь я, – мы за ним присматриваем. Иначе кто знает, какой ущерб он мог бы принести.
– Вот уж точно, – кивает Лот и неловко ерзает на стуле. – Позвольте узнать, полковник, зачем вам нужны фотографии этих писем?
– Просто сделайте их для меня, капитан. – Я встаю, улыбаюсь ему. – Скажем так: четыре копии каждого завтра с утра? И давайте на сей раз сохраним это строго между нами.
Гриблен в своем архиве наверху, он только что вернулся из отпуска, хотя, глядя на него, этого не скажешь. Лицо бледное, под глазами за зеленым целлулоидным козырьком от яркого света темные мешки. Единственная его уступка летней жаре – закатанные до костлявых локтей рукава рубашки, из которых торчат руки, тонкие и белые, как щупальца. Когда я вхожу, он сидит, склонившись над каким-то документом, который мигом закрывает. Снимает козырек.
– Я не слышал, как вы поднимались по лестнице, полковник.
Я даю ему фотографию «бордеро».
– Пожалуй, это должно храниться у вас.
– Где вы ее нашли? – удивленно моргает он.
– Лежала в сейфе полковника Сандерра.
– Ах да, полковник этим очень гордился. – Гриблен восторженно смотрит на снимок, держа его в вытянутой руке. Проводит влажным языком по верхней губе, словно разглядывает порнографическую фотографию. – Сандерр мне говорил, что, если бы инструкции того не запрещали, он бы заказал для нее рамочку и повесил у себя на стене.
– Охотничий трофей?
– Именно так.
Гриблен отпирает нижний ящик стола и достает оттуда громадную связку ключей. Несет «бордеро» к старому огнестойкому шкафу, открывает его. Я оглядываюсь. Я здесь почти никогда не бываю. В центре кабинета стоят два больших стола, сдвинутых вместе. На поцарапанных, обтянутых кожей столешницах лежат с полдесятка папок, блокнот промокательной бумаги, подставка с резиновыми печатями, дырокол, несколько ручек, расставленных в идеальном порядке, стоит сильная электрическая лампа, медная чернильница. У стен – запертые шкафы, где хранятся тайны отдела. Висит карта Франции, показывающая департаменты
[36]. Три узких окна забраны решетками, стекла покрыты пылью, карнизы в голубином помете, их воркование доносится сюда с крыши.
– Я вот что подумал… – словно невзначай начинаю я. – А оригинальная «бордеро» хранится у вас?
– Да, – не поворачиваясь, отвечает Гриблен.
– Я бы хотел ее посмотреть.
Он кидает на меня взгляд через плечо:
– А зачем?
– Любопытно, – пожимаю плечами я.
Поделать Гриблен ничего не может. Он отпирает другой ящик в шкафу и извлекает оттуда одну из своих папок, которые здесь повсюду. Открывает папку и с почтением извлекает изнутри «бордеро». Я ожидал увидеть совсем другое. Она почти ничего не весит. Бумага тонкая, как луковичная кожура, полупрозрачная, исписанная с обеих сторон, так что чернила с одной стороны проступают на другой. Самое существенное здесь – клейкая лента, соединяющая шесть клочков.
– По фотографии и не скажешь, что она имеет такой вид.
– Да, процесс был непростой. – Обычно строгий голос Гриблена смягчается, в нем слышится нотка профессиональной гордости. – Пришлось фотографировать обе стороны, потом ретушировать их, потом соединять и в конце концов фотографировать все заново. Поэтому выглядит так, будто все написано на одном листе.
– И сколько вы сделали копий?
– Двенадцать. Исходный вид требовалось скрыть, чтобы мы могли разослать копии по департаментам министерства.
– Да, конечно, я помню. – Переворачиваю «бордеро» так и сяк, снова удивляясь мастерству Лота. Я это прекрасно помню. В первую неделю октября 1894 года стали распространяться слухи, что в министерстве, вероятно, действует предатель. Всех четырех начальников департаментов обязали проверить почерк каждого офицера, чтобы определить, какой совпадает с тем, что на фотографии. Они должны были хранить все в строжайшем секрете, информировать разрешалось только заместителей. Полковник Буше поручил эту работу мне.
Несмотря на ограниченный кружок посвященных, информация неизбежно стала просачиваться, и вскоре на улице Сен-Доминик воцарилась ядовитая атмосфера подозрительности. Проблема состояла в этом списке из пяти пунктов переданных документов. Судя по «Записке о гидравлическом тормозе орудия-120» и «черновику „Полевой инструкции по артиллерийской стрельбе“», шпион, вероятно, был артиллеристом. Но словосочетание «новый план» из пункта 2 использовалось в Третьем департаменте для пересмотренного мобилизационного расписания. Конечно, «новый план» изучался и экспертами по железнодорожным расписаниям в Четвертом, так что шпион мог работать и там. Но «записка об изменении артиллерийских построений», наиболее вероятно, утекла из Первого. Тогда как план оккупации Мадагаскара был разработан офицерами разведки из Второго…
Все подозревали всех. Вспоминались и пересматривались старые происшествия, древние слухи, феодальные войны. Подозрения парализовали работу министерства. Я просмотрел почерки всех офицеров из нашего списка, включая Буше, даже меня. Ни одного совпадения не обнаружилось.
И вдруг одного человека – полковника д’Абовиля, заместителя начальника Четвертого, – осенило. Если предатель черпал свои знания из всех четырех департаментов, то не разумно ли предположить, что он в последнее время работал во всех четырех? И какой бы невероятной ни казалась эта мысль, такая группа офицеров в Генеральном штабе существовала: стажеры из Высшей военной школы, люди относительно посторонние в сравнении с их товарищами, имевшими большой стаж службы. И вдруг все стало очевидно: предателем был стажер, служивший в артиллерии.
Под эту категорию попадали восемь артиллерийских капитанов, прикрепленных к Генштабу согласно программе стажировки, но только один из них был евреем, к тому же евреем, который говорил по-французски с немецким акцентом и чья семья жила в кайзеровском рейхе, а кроме того, он не имел недостатка в деньгах.
Гриблен, глядя на меня, говорит:
– Вы наверняка помните «бордеро», полковник. – На его лице столь несвойственная ему улыбка. – Точно так же, как я помню, что именно вы предоставили нам образец почерка Дрейфуса, который совпал с почерком на «бордеро».
