– Не берите в голову, голубчик. Идемте выпьем чаю.
Он берет меня под руку и ведет в дом, который набит японскими изделиями самого высокого качества: старинные шелкографические картинки, кувшины, вазы. Гонз замечает мое удивление.
– Мой брат – коллекционер, – объясняет он. – Бóльшую часть времени этот дом принадлежит ему.
Чайный стол накрыт в зимнем саду, заставленном плетеной мебелью, печенье на низком столике, рядом самовар. Гонз наливает мне черный китайский чай. Плетеный стул издает скрип, когда он садится.
– Ну, начинайте, – закурив, говорит он.
Я, как коммивояжер, расстегиваю портфель и раскладываю свои товары среди фарфора. Для меня наступает неловкий момент: я впервые докладываю о моем расследовании по Эстерхази Гонзу, главе разведки. Я показываю ему «пти блю» и, пытаясь приуменьшить оскорбление, сообщаю, что она поступила к нам не в начале марта, а в конце апреля. Потом повторяю все то, о чем говорил Буадефру. Я передаю ему документы, и Гонз методически, как это ему и свойственно, просматривает каждый. Пепел с его сигареты падает на фотографии наблюдения, и он шутит: «Попытка скрыть преступление», а потом спокойно сдувает его. Даже при виде секретной папки генерал сохраняет спокойствие.
Подозреваю, Буадефр предупредил его о том, чтó я собираюсь сообщить.
– Я надеялся, – говорю я, – найти в этой папке что-нибудь такое, что не оставляло бы сомнения в вине Дрейфуса. Но, к сожалению, здесь нет ничего. Десять минут перекрестного допроса – и любой адвокатишка не оставил бы от этой писанины камня на камне.
Кладу последние документы и пригубливаю чай, который теперь не теплее льда. Гонз закуривает еще одну сигарету.
– Так мы приговорили не того человека? – Генерал произносит это будничным тоном, каким обычно говорят: «Так мы свернули не на ту дорогу?» или «Так я надел не ту шляпу?».
– К сожалению, все это так и выглядит.
Гонз, размышляя над этим, играет спичкой, ловко перебирает ее пальцами, потом ломает.
– А как вы объясняете содержимое «бордеро»? Ничто из этого не меняет нашей первоначальной гипотезы: «бордеро» написал артиллерийский офицер, который имел опыт работы во всех четырех департаментах Генерального штаба. А это не Эстерхази. Это Дрейфус.
– Напротив, именно в этом и состоит первоначальная ошибка. Если вы еще раз посмотрите на «бордеро», то увидите, что речь там идет о передаче записок: записка по гидравлическому тормозу… записка о войсках прикрытия… записка об изменении артиллерийских построений… записка, касающаяся Мадагаскара. – Я подтверждаю свои слова, показывая соответствующие пункты на фотографии. – Иными словами, это не оригинальные документы. Единственный действительно переданный документ – инструкция по стрельбе, и мы знаем, что Эстерхази мог получить ее на артиллерийских курсах. Поэтому, боюсь, «бордеро» указывает на совершенно противоположное тому, что мы считали. Предатель находился не в Генеральном штабе. Он был человеком посторонним, аферистом, если хотите, ловцом слухов, составителем записок, пытающимся продать их подороже. И это был Эстерхази.
Гонз откидывается на спинку стула:
– Позвольте мне сделать предложение, дорогой Пикар?
– Конечно, генерал.
– Забудьте про «бордеро».
– Простите?
– Забудьте про «бордеро». Расследуйте Эстерхази, если хотите, но не приплетайте к делу «бордеро».
Я не тороплюсь с ответом. Понимаю, Гонз напускает тумана, но это же нелепица.
– При всем уважении, генерал, но «бордеро» – тот факт, что оно написано рукой Эстерхази и что он проявлял интерес к артиллерии, «бордеро» – главное свидетельство против Эстерхази.
– Вам придется найти что-нибудь другое.
– Но «бордеро»… – Я прикусываю язык. – Позвольте узнать почему.
– Это же очевидно. Военный трибунал уже решил, кто написал «бордеро». То дело закрыто. Кажется, юристы называют это res judicata
[44] – «судебное решение, вошедшее в законную силу». – Гонз улыбается мне через облачко сигаретного дыма, довольный тем, что вспомнил латинскую фразу из школьного курса.
– Но если мы обнаружим, что предателем был Эстерхази, а не Дрейфус?..
– Мы этого не обнаружим, верно? В этом-то все и дело. Потому что, как я вам только что объяснил, дело Дрейфуса закрыто. Суд вынес приговор – разговаривать больше не о чем.
Я смотрю на него, разинув рот. Комок застревает у меня в горле. Мне каким-то образом нужно донести до Гонза циничными словами: то, что он предлагает, хуже преступления, это ошибка
[45].
– Понимаете, генерал, – осторожно начинаю я, – мы можем желать, чтобы дело Дрейфуса было закрыто, и наши юристы могут говорить нам, что так оно и есть. Но семья Дрейфуса думает иначе. И, отбрасывая все другие соображения, я, если говорить откровенно, обеспокоен вот чем: если вдруг всплывет, что мы знали о несправедливости приговора и ничего не предприняли, это может нанести ущерб репутации армии.
– Тогда ничто не должно всплыть, верно? – весело говорит он. Генерал улыбается, но в его глазах угроза. – Значит, мы договорились. Я сказал все, что имел сказать по этому поводу. – Подлокотники плетеного кресла протестующе скрипят, когда он, опираясь на них, поднимается на ноги. – Не примешивайте сюда Дрейфуса, полковник. Это приказ.
Я возвращаюсь в Париж, сижу в вагоне, вцепившись в портфель, лежащий у меня на коленях. Мрачно смотрю на балконы и натянутые веревки с бельем, на покрытые сажей вокзальчики – Коломб, Аньер, Клиши. Я с трудом верю в то, что сейчас произошло. Снова и снова мысленно перебираю подробности разговора. Может быть, я совершил какую-то ошибку, представляя дело. Вероятно, его следовало изложить яснее – сказать Гонзу прямым текстом: «Так называемые улики из секретной папки рассыпаются в прах домыслов в сравнении с тем, что нам точно известно про Эстерхази». Но чем больше я думаю об этом, тем сильнее укрепляюсь в убеждении, что такая открытость была бы грубой ошибкой. Гонз абсолютно непреклонен – что бы я ни сказал, он остался бы при своем мнении. Ничто не заставит его изменить решение, и возвращение Дрейфуса на пересмотр дела не состоится, если это будет зависеть от Гонза. Если я буду настаивать, то это только приведет к полному разрыву отношений между нами.
На службу я не возвращаюсь – мне это слишком тяжело. Еду прямо к себе домой, ложусь на кровать и курю сигарету за сигаретой с яростью, которая произвела бы впечатление даже на Гонза, если уж ничто другое во мне не производит на него впечатления.
