Его горячность потрясает и злит меня.
– Что дальше? – холодно спрашиваю я.
– Ты поднимешься в свой номер и наденешь мундир. Ты ни с кем не должен говорить. Никому не должен писать. Не должен читать писем, если они тебе поступят. Я буду ждать в фойе. В девять часов я приду за тобой и провожу на Вандомскую площадь.
В дверях появляется Перье:
– Полковник Пикар, наш номер готов.
– Наш номер? Вы хотите сказать, что у нас один номер на двоих?
– К сожалению, это так.
Я стараюсь не принимать всерьез эту унизительную ситуацию.
– Ваша пунктуальность в исполнении обязанностей достойна подражания, мсье Перье… – Но тут я понимаю, что он, конечно, никакой не чиновник Министерства колоний, он секретный агент французской уголовной полиции.
Перье выпускает меня из вида, только когда я принимаю ванну. Я лежу в воде и слушаю, как он ходит по спальне. Кто-то стучит в наружную дверь, он кого-то впускает. Я слышу низкие мужские голоса и думаю, насколько я буду уязвим, если сюда вбегут два человека и ухватят меня за щиколотки. Утонул человек в ванной – и делу конец: все закончится в считаные минуты, и следов не останется.
Перье – если только это его настоящая фамилия – кричит через дверь:
– Ваш завтрак принесли, полковник!
Я выхожу из ванной, вытираюсь, надеваю небесно-голубой мундир и красные брюки с серой полоской – форма Четвертого тунисского стрелкового. В зеркале мне кажется, что я представляю собой несообразную фигуру – цветá Африки в зимней Европе. Они и нарядили-то меня так, чтобы я выглядел ряженым дураком.
«Вряд ли ты найдешь хоть одного военного во всей Франции, который поддержит тебя».
Ну что ж. Пусть так.
Я пью черный кофе. Ем тартинку. Перевожу еще одну страницу из Достоевского.
«Что делает человека героем? Мужество, сила, нравственность, способность противостоять превратностям судьбы? Эти ли черты истинно показывают и создают героя?»
В девять за мной приходит Мерсье-Милон, мы спускаемся на лифте в фойе, не говоря друг другу ни слова. На улице нам навстречу бросается стайка журналистов.
– Черт побери! – ворчит Мерсье-Милон. – Они, вероятно, проследили нас от вокзала.
– Если бы наши военные были такими же изобретательными.
– Это не смешно, Жорж.
Тот же самый хор вопросов:
– Дрейфус?.. Эстерхази?.. Следствие?.. Дама в вуали?..
Мерсье-Милон расталкивает их и открывает двери нашего экипажа.
– Шакалы! – бормочет он.
Я оборачиваюсь и вижу, что некоторые репортеры запрыгивают в такси и едут за нами. Наш путь короток: едва ли полкилометра. Мы прибываем и находим там с десяток репортеров, ждущих на углу Вандомской площади. Они стоят перед громадными, поеденными червями дверьми, которые ведут в штаб военного губернатора Парижа. И только когда Мерсье-Милон вытаскивает саблю и раздается скрежет металла, они отступают и пропускают нас. Мы входим в холодный сводчатый вестибюль, напоминающий неф заброшенной церкви, поднимаемся по лестнице, вдоль которой стоят гипсовые статуи. В этом квазирелигиозном здании я понимаю, что стал чем-то большим, чем опасная помеха для моего начальства: я отступник от их веры. Мы сидим в приемной четверть часа, и наконец за мной приходит адъютант Пельё. Я встаю. На лице Мерсье-Милона смешанное выражение жалости и какого-то страха.
– Удачи тебе, Жорж, – тихо произносит он.
Я знаю про Пельё только то, что он монархист и истовый католик. Подозреваю, что он с первого взгляда проникается ко мне презрением. В ответ на мой салют генерал просто показывает на стул, куда я могу сесть. Ему лет пятьдесят пять, красивый, тщеславный: темные волосы в тон с черным мундиром зачесаны назад строгим треугольником, усы густые и роскошные. Пельё сидит во главе стола, а по сторонам у него майор и капитан, которых он не представляет, секретарь в военной форме за отдельным столом ведет стенограмму.
– Цель нашего дознания состоит в том, полковник, чтобы установить факты, касающиеся вашего расследования относительно майора Эстерхази. С этой целью я уже разговаривал с самим майором Эстерхази, мсье Матье Дрейфусом, сенатором Огюстом Шерером-Кестнером и мэтром Луи Леблуа. По окончании дознания я буду рекомендовать министру дисциплинарные меры, если таковые, на мой взгляд, понадобятся.
– Да, генерал.
Теперь я понимаю, почему они не допустили моего общения с кем бы то ни было: они уже разговаривали с Луи и не хотят, чтобы я знал, сколько и что он им сказал.
– Отлично, начнем с самого начала. – Голос Пельё звучит холодно и резко. – Когда майор Эстерхази впервые привлек ваше внимание?
– Когда статистический отдел перехватил «пти блю», адресованную ему немецким атташе.
– И когда это произошло?
– Весной прошлого года.
– Точнее.
– Я не помню точной даты.
– Генералу Гонзу вы сказали, что это произошло «в конце апреля».
– Значит, тогда это и произошло.
– Нет, на самом деле это случилось в начале марта.
Я не тороплюсь с ответом.
– В начале марта?
– Бросьте, полковник, вы прекрасно знаете, что это случилось в марте. Майор Анри был в отпуске по личным обстоятельствам – у одра умирающей матери. Он помнит дату. Он приезжал в Париж на короткое время, встретился с агентом Огюстом, получил очередную партию документов, которые и передал вам. Почему же вы фальсифицируете дату вашего доклада?
Агрессивная манера генерала Пельё и то, что ему известны такие подробности, застает меня врасплох. Я помню только, что ко времени предоставления моего доклада Гонзу прошло почти шесть месяцев, в течение которых он ничего не знал о моем расследовании, а это называется нарушением субординации, и мне тогда казалось, что если я слегка укорочу сроки, то это будет выглядеть меньшим нарушением. Тогда эта ложь не казалась мне важной, но сейчас, в этом кабинете, под сверлящим взглядом сего Великого Инквизитора, все выглядит необъяснимо подозрительным.
– Можете не торопиться с ответом, полковник, – саркастически говорит Пельё.
– Видимо, я ошибся с датами, – после длительной паузы отвечаю я.
– Ошибся с датами? – Пельё насмешливо поглядывает на своих адъютантов. – А мне казалось, полковник, что вы – офицер, склонный к научной точности, часть современного поколения, которая призвана заменить таких древних ископаемых, как я!
– Боюсь, даже ученые иногда совершают ошибки, генерал. Но, в конце концов, дата не имеет особого значения.
– Напротив, даты всегда имеют значение. Само по себе предательство – вопрос дат. Сначала вы утверждаете, что майор Эстерхази обратил на себя ваше внимание в апреле. Теперь, как мы установили, это случилось в марте. Но в вашем досье есть свидетельства, указывающие на то, что это случилось еще раньше.
