– Продолжим завтра утром. А пока, полковник, вам запрещается говорить с кем бы то ни было или выходить более чем на минуту из-под присмотра приставленных к вам офицеров.
Я встаю и отдаю честь.
На улице уже темно. В приемной Мерсье-Милон отдергивает край шторы и смотрит вниз на толпу репортеров, собравшихся на Вандомской площади.
– Мы должны уйти через другой выход, – говорит он.
Мы спускаемся в подвал, проходим по пустой кухне к двери, выходящей во двор. Начался дождь. В темноте кажется, что куча мусора двигается и шевелится, как нечто живое, мы проходим мимо нее, и я вижу влажные коричневые спины крыс, роющихся в гниющих отбросах. Мерсье-Милон находит калитку в стене, через которую мы попадаем во внутренний сад Министерства юстиции. Мы проходим по лужку – почва хлюпает у нас под ногами, – а там попадаем на улицу Канбон. Несколько журналистов, расставленных здесь и там, видят, как мы появляемся из стены рядом с уличным фонарем, и нам приходится бежать две сотни метров до стоянки такси на улице Сен-Оноре, где стоит один-единственный экипаж. Мы отъезжаем в тот момент, когда преследователи догоняют нас.
Лошадь срывается с места, как только мы, промокшие и запыхавшиеся, бухаемся на сиденья.
– Бог ты мой, Жорж, мы ведь уже не юнцы! – смеется Мерсье-Милон. Потом достает большой платок и вытирает лицо, на мгновение, кажется, забывая, что он мой тюремщик. Мерсье-Милон приоткрывает окно и кричит вознице: – Отель «Терминюс!»
Бóльшую часть короткого пути он сидит, сложив руки на груди, смотрит на улицу. И только когда мы выезжаем на улицу Сен-Лазар, вдруг, не поворачиваясь, произносит:
– Знаешь, забавно, но вчера генерал Пельё спросил меня, почему я давал показания на процессе в защиту Дрейфуса.
– И что ты ему ответил?
– Я сказал, что человек может говорить только то, что ему известно, а мне известно, что Дрейфус хороший солдат и, насколько я знаю, преданный.
– А Пельё?
– Утверждал, что и сам пытался подходить к делу непредвзято. Но на прошлой неделе, когда его попросили провести расследование, генерал Гонз показал ему свидетельства, которые со всей очевидностью доказывают вину Дрейфуса. И с этого момента он не сомневается, что твои обвинения в адрес Эстерхази сфальсифицированы, и единственный вопрос, который он теперь пытается выяснить, был ли ты обманут группой евреев или подкуплен ими.
В этот момент экипаж останавливается, но не успеваем мы открыть двери, как нас окружает толпа репортеров. Мерсье-Милон выходит на улицу и вступает в рукопашную схватку – локтями расчищает нам дорогу. Я иду следом, и, когда оказываюсь в фойе, швейцар встает в дверях и не пускает следом за нами никого. На мраморном полу под аляповатой стеклянной люстрой уже ждет Перье, который торопит меня к лестнице. Я поворачиваюсь, чтобы поблагодарить Мерсье-Милона за предупреждение, но он уже ушел.
Мне не разрешено есть в ресторане. Я не возражаю – в любом случае аппетита у меня нет. Обед приносят в наш номер, я заправляю в рот вилкой кусок телятины, пытаюсь жевать, но потом сдаюсь – мне не преодолеть отвращения. После девяти коридорный приносит письмо, оставленное для меня у портье. Я узнаю почерк Луи на конверте. Хочу прочесть – подозреваю, он предупреждает меня о чем-то перед завтрашним допросом. Но я не желаю давать Пельё какие-либо предлоги для ужесточения дисциплинарных мер против меня. Потому я на глазах Перье, не вскрывая письмо, сжигаю его в камине.
Ночью я лежу без сна, слушая храп Перье на другой кровати и пытаясь понять слабости моей позиции. С какой стороны на нее ни посмотреть, она уязвима. Я попал в руки врагов, спутанный по рукам и ногам тонкими ниточками лжи и инсинуаций, которыми меня тщательно оплетали в течение последнего года. Большинство людей будут только рады поверить, что я работаю на евреев. А пока армии позволяется расследовать собственные преступления, надежды на оправдание у меня нет. Анри и Гонз могут просто изобретать любые «неопровержимые доказательства», какие им нужно, а потом приватно подсовывать их людям вроде Пельё, пребывающим в убеждении, что такие преданные штабные офицеры всегда будут делать то, что от них ждут.
На улице Сен-Лазар даже в полночь такое скопление авто, какого я не видел никогда прежде. Звук пневматических шин по асфальту для меня в новинку, впечатление такое, будто кто-то непрерывно рвет бумагу, этот звук и убаюкивает меня.
На следующее утро пришедший ко мне Мерсье-Милон снова вернулся к своему недружественному молчанию. Он говорит мне только, чтобы я взял свой чемодан: в отель я больше не вернусь.
На Вандомской площади в комнате, отведенной для допроса, Пельё и остальные сидят точно на тех же местах, что и вчера, когда я уходил от них, точно они провели ночь, укрываясь чехлами от пыли, а генерал садится на то место, с которого ушел вчера, словно и не было никакого перерыва.
– Сообщите нам, пожалуйста, обстоятельства, при которых к вам в руки попала «пти блю»…
Вопросы продолжаются еще около часа, потом Пельё, не изменяя тона, произносит:
– Мадам Монье – с какой частью вашей работы ознакомили вы ее?
– Мадам Монье? – В горле у меня тут же возникает спазм.
– Да, жена мсье Филиппа Монье из Министерства иностранных дел. Что вы сообщили ей?
– Генерал… – произношу я напряженным голосом, – прошу вас… настаиваю… она не имеет к этому никакого отношения.
– Не вам это решать. – Он поворачивается к секретарю. – Документы полковника Пикара, пожалуйста. – Пока секретарь открывает саквояж с документами, Пельё вновь обращается ко мне: – Возможно, вам неизвестен этот факт, полковник, потому что вы были в море, но в вашей квартире во вторник был проведен официальный обыск по заявлению майора Эстерхази, который утверждает, что вы держите официальные документы у себя дома.
Несколько секунд я могу только смотреть на него.
– Нет, генерал, я ничего не знал. Иначе бы категорически возражал против этого. Кто дал санкцию на обыск?
– Я. По просьбе полковника Анри. Майор Эстерхази заявляет, что получил эту информацию от женщины, чье имя ему неизвестно, но она клянется, что знает вас. Эта женщина, которую он видел лишь за густой вуалью, говорит, будто вы держите секретные документы, относящиеся к его делу, у себя в квартире.
Идея о том, что Полин разговаривает с Эстерхази, настолько нелепа – у меня вырывается сдавленный смешок. Но тут секретарь кладет перед Пельё несколько пачек писем, и я узнаю в них мою частную переписку: старые письма от матери, от брата, которых уже нет в живых, письма от родственников и друзей, деловые письма, любовные, приглашения и телеграммы, дорогие для моего сердца.
– Это возмутительно!
– Успокойтесь, полковник, с чего вдруг такая чувствительность? Не думаю, что мы предприняли против вас действия, каких вы не предприняли против майора Эстерхази. Так вот, – говорит он, беря письма Полин, перевязанные голубой шелковой ленточкой, – из ее писем очевидно, что вы были в интимных отношениях с мадам Монье – таких отношениях, которые не были известны ее мужу.
