Через два дня после моего помещения в тюрьму правительство вынуждено принять вызов, брошенный ему Золя, и оно предъявляет ему обвинение в клевете. Слушания будут проходить не под покровом тайны в каком-то убогом зале под контролем армии, а публично, в суде присяжных во Дворце правосудия. Дело поставили в самый верх листа ожидания, так что процесс может начаться в любую минуту. Командир крепости отказывается впускать ко мне кого бы то ни было, кроме действующих офицеров, но даже он не может запретить мне встречаться с адвокатом. Луи привозит мне повестку. Меня вызывают для дачи свидетельских показаний в пятницу, 11 февраля.
Я разглядываю повестку:
– Что случится, если Золя признают виновным?
Мы сидим в комнате для посетителей: на окнах решетки, два простых деревянных стула и деревянный стол, за дверью стоит охранник и делает вид, что не слушает.
– Он на год попадет в тюрьму, – отвечает Луи.
– Золя поступил мужественно.
– Чертовски мужественно, – соглашается Луи. – Только жаль, что он не смирил свое мужество каплей рассудительности. Но его понесло, и он не смог воспротивиться желанию вставить в конце предложение о суде над Эстерхази – «я обвиняю второй трибунал в том, что он, подчиняясь приказу, оправдал заведомо виновного». За это правительство на него и ополчилось.
– Не за обвинения в адрес Буадефра и остальных?
– Нет, на такое они не обращают внимания. Они сосредоточились на этом крохотном вопросе и тут могут не сомневаться в победе. А значит, все, имеющее отношение к Дрейфусу, будет считаться неприемлемым, если оно не связано напрямую с судом над Эстерхази.
– То есть мы снова проиграем?
– Бывают такие случаи, когда поражение оборачивается победой, если сопротивление не ослабевает.
В военном министерстве явно нервничают, опасаясь того, что могу сказать я. За несколько дней до процесса в Мон-Валерьян приходит мой старый товарищ, полковник Байу, чтобы «попытаться вразумить» меня. Он дожидается, когда мы выходим во двор, где мне позволено два часа в день заниматься физическими упражнениями, и там передает мне устное послание:
– Я уполномочен – на самом высшем уровне – сказать тебе, – с напыщенным видом объявляет он, – что если ты проявишь некоторую рассудительность, то твоя карьера не пострадает.
– Если я буду держать рот на замке?
– «Рассудительность» – вот что было сказано.
Моя первая реакция – смех.
– Насколько я понимаю, за этим стоит Гонз?
– Я предпочту промолчать.
– Можешь передать ему от меня: я не забыл, что все еще остаюсь солдатом, и сделаю все возможное, чтобы примирить необходимость сохранять конфиденциальность с моими обязательствами свидетеля. Этого достаточно? А теперь можешь возвращаться в Париж с чувством выполненного долга, а мне дай погулять спокойно.
В назначенный день меня сажают в армейский экипаж и везут во Дворец правосудия на острове Сите, на мне форма тунисских стрелков. Я дал слово, что не буду пытаться покинуть пределов дворца и вернусь в Мон-Валерьян с моими тюремщиками по окончании дневного заседания. Любезность за любезность – мне позволено войти в здание свободно, без сопровождения. На бульваре Пале антисемитское сборище. «Смерть евреям!» «Смерть предателям!» «Жидов в Сену!» Меня узнают, вероятно, по злобным карикатурам, которые появлялись в «Либр пароль» и других помоечных газетах, и несколько негодяев, вырвавшись из толпы, пытаются преследовать меня по ступеням дворца, но их останавливают жандармы. Я понимаю, почему Матье Дрейфус отказался прийти на заседание.
Высокий сводчатый коридор дворца в этот хмурый февральский день сверкает электрическим светом, тут полно народа, стоит шум, словно на каком-то фантастическом вокзале: секретари и посыльные спешат с документами, адвокаты в черных мантиях шепчутся с клиентами, консультируют их, взволнованные истцы и ответчики, свидетели, жандармы, репортеры, офицеры, бедняки, ищущие убежища от холода, великосветские дамы и господа, которым удалось приобрести билет на сенсационное выступление Золя, – все слои общества собрались в огромном вестибюле и длиннющем коридоре для подсудимых. Звучит звонок. Крики и шаги гулким эхом отдаются от мраморного пола. Я прохожу более или менее незамеченным, если не считать легких толчков локтем и взглядов. В зале свидетелей я называю себя судебному приставу. Через полчаса меня вызывают.
Первые впечатления о зале судебных заседаний: размер и величие, много деревянных панелей, сверкающие медные ручки, плотная толпа, гул разговоров, тишина, которая воцаряется, когда я появляюсь в проходе. Мои сапоги стучат по паркетному полу, я прохожу в маленькую деревянную калитку в ограждении, которое отделяет судью и присяжных от зрителей, подхожу к полукруглому барьеру свидетельского места в пространстве перед судейским столом.
– Свидетель, назовите свое имя.
– Мари-Жорж Пикар.
– Место проживания?
– Мон-Валерьян.
Это вызывает смех, и у меня появляется секунда, чтобы сориентироваться: с одной стороны от меня место для двенадцати присяжных, все они обычные лавочники и ремесленники. Высоко на своем кресле сидит круглолицый судья Делегорг в алой мантии, под ним с десяток юристов в своих черных, похожих на священнические одеяниях, включая генерального прокурора Ван Касселя, выступающего от имени правительства. За столом сидит Золя, который одобрительно кивает мне, как и его сообвиняемый Перранс, директор «Орор», рядом с ними – адвокат Фернан Лабори со стороны Золя, Альбер Клемансо от Перранса и Жорж Клемансо, который каким-то образом получил разрешение сидеть рядом с братом, хотя он и не юрист. А у меня за спиной, словно церковные прихожане, зрители, включая сплоченную группу офицеров в черной форме, среди которых Гонз, Пельё, Анри, Лот и Гриблен.
Поднимается Лабори. Он высок, молод, широкоплеч, светловолос, бородат – этакая патриархальная фигура. Викинг – прозвище, под которым он известен. Адвокат знаменит своим агрессивным стилем.
– Не может ли полковник Пикар, – начинает он, – рассказать нам, что ему известно о деле Эстерхази, о его расследовании и обстоятельствах, которые сопутствовали удалению полковника из военного министерства? – Задав свой вопрос, он садится.
Я хватаюсь за полукруглый стержень барьера, чтобы не выдать дрожи рук, перевожу дыхание.
– Весной тысяча восемьсот девяносто шестого года в мои руки попали фрагменты письма-телеграммы…
Меня никто не прерывает, и я говорю больше часа, изредка останавливаясь, чтобы глотнуть воды. Я использую свой преподавательский опыт в Военной школе. Пытаюсь представить себе, что читаю особо сложную лекцию по топографии. Я не пользуюсь шпаргалками. И еще я исполнен решимости контролировать себя – быть вежливым, точным, бесстрастным, – не выдавать никаких секретов, не совершать личных нападок. Я ограничиваюсь скандальным делом против Эстерхази: доказательство в виде «пти блю», его безнравственное поведение, вечная нужда в деньгах, подозрительный интерес к артиллерии и тот факт, что его почерк совпадает с почерком «бордеро». Я рассказываю о том, как доложил о моих подозрениях начальству, а в результате оказался отправленным в Северную Африку, о тех кознях против меня, которые строились с тех самых пор. Набитый людьми зал слушает в полной тишине. Я чувствую, что мои слова доходят до них. Лица офицеров Генерального штаба, когда я мельком, искоса вижу их, с каждой минутой становятся все мрачнее.
