Он произносит эти слова тем же самым театральным тоном и с тем же обвинительным жестом, которые он использовал на суде над Дрейфусом: «Предатель – этот человек!» В зале раздается всеобщий вздох, и в этот момент я забываю о своем внутреннем обете контролировать себя. Анри только что назвал меня лжецом. Я поворачиваюсь к нему и поднимаю руку, чтобы заставить его замолчать.
– Вы не имеете права говорить такое! Я требую у вас удовлетворения за эти слова!
Вокруг меня возникает шум – кто-то аплодирует, кто-то насмехается, но мало-помалу приходит понимание того, что я сейчас вызвал Анри на дуэль. Тот смотрит на меня с удивлением. Судья стучит молотком, призывает публику к порядку. Я больше не держу себя в руках. Вся безысходность и боль последних полутора лет прорываются наружу.
– Господа присяжные, вы видели здесь, как люди вроде полковника Анри, майора Лота и хранителя архива Гриблена выдвигают против меня самые грязные обвинения. Вы только что слышали, как полковник Анри назвал меня лжецом. Вы слышали, как майор Лот, не имея ни малейших доказательств, предположил, что я сам создал «пти блю». Хотите знать, господа, почему это происходит? Все они – творцы дела Дрейфуса…
– Полковник! – предупреждает меня судья.
– Полковник Анри, мсье Гриблен при помощи полковника дю Пати де Клама и под руководством генерала Гонза прикрывают ошибки, которые они совершили при моем предшественнике полковнике Сандерре, – продолжаю я. – Он был больной человек и уже тогда страдал от прогрессивного паралича, который и убил его впоследствии. И они выгораживали его с тех самых пор, возможно, из неверно понятого чувства преданности, возможно, ради чести отдела – я не знаю. Хотите знать, в чем состоит мое преступление в их глазах? В том, что я верил: для защиты нашей чести есть более приемлемый способ, чем слепое подчинение. Поэтому вот уже несколько месяцев оплаченные ими газеты осыпают меня клеветой и ложью.
– Правильно! – кричит Золя.
Судья стучит молотком, требуя, чтобы я замолчал. Но я не замолкаю:
– Много месяцев я нахожусь в самой ужасной для офицера ситуации – мою честь порочат, но я даже не могу себя защитить. А завтра меня, вероятно, выкинут из армии, которую я люблю и которой отдал двадцать пять лет жизни. Ну что ж – пусть так оно и будет! Я продолжаю верить, что мой долг – поиск правды и справедливости. И считаю, что это наилучший способ для солдата служить в армии, а еще считаю, что это мой долг честного человека. – Я снова поворачиваюсь к судье и тихо добавляю: – Это все, что я хотел сказать.
У меня за спиной раздаются негромкие аплодисменты и шумные издевательские выкрики. Одинокий голос кричит: «Да здравствует Пикар!»
Вечером, чтобы избежать встречи с толпой, меня выводят через боковую дверь на набережную Орфевр. Небо над дворцом кроваво-красное, и по нему проносятся искры, а когда мы сворачиваем за угол, я вижу, что на набережной по другую сторону Сены толпа в несколько сотен человек сжигает книги – книги Золя, как я узнаю впоследствии, и попавшие им в руки журналы, выражавшие сочувствие Дрейфусу. Есть что-то языческое в том, как фигуры пляшут вокруг пламени над темной рекой. Жандармам приходится теснить толпу, чтобы дать проезд нашему экипажу. Лошади пугаются, вознице с трудом удается их удерживать. Мы проезжаем по мосту и едва успеваем миновать сотню метров по Севастопольскому бульвару, когда слышим звук разбиваемого стекла и видим толпу, бегущую по центру улицы. Какой-то человек кричит: «Покончим с евреями!» Минуту спустя мы проезжаем мимо магазина с разбитыми витринами и заляпанной краской вывеской, гласящей: «Леви и Дрейфус».
На следующий день во Дворце правосудия меня ведут не в зал суда присяжных, а в другую часть здания, где меня допрашивает судебный следователь Поль Бертюлю: он задает вопросы о сфабрикованных посланиях, полученных мною в Тунисе. Он крупный обаятельный человек лет сорока пяти, выполняющий задание генерала Бийо. У него загнутые вверх усы и красная гвоздика в петлице. Судя по его виду, он был бы больше на месте не здесь, а на ипподроме, наблюдая за скачками. Я знаю, что Бертюлю консерватор, роялист и друг Анри, – вероятно, поэтому он и получил нынешнее задание. Поэтому никаких надежд на его объективность у меня нет. Но, к моему удивлению, чем больше я рассказываю о том, что происходило со мной в Северной Африке, тем сильнее его волнение.
– Позвольте мне спросить напрямую, полковник: вы абсолютно уверены, что мадемуазель Бланш де Комменж не отправляла вам этих телеграмм?
– У меня нет никаких сомнений, что ее имя оказалось втянуто в эту историю стараниями полковника дю Пати.
– А зачем это ему понадобилось?
– Сказать вам об этом, мсье Бертюлю, я согласен только на конфиденциальных условиях. – Я смотрю на стенографиста, который записывает мои показания.
– Юридические процедуры такого не предусматривают, полковник.
– Это вопрос не строго юридический.
Следователь задумывается на несколько секунд.
– Хорошо, – говорит он наконец. – Однако вы должны понимать, что независимо от вашего желания я вправе предпринять действия на основе полученных от вас сведений.
Я чувствую, что могу ему верить, и потому соглашаюсь. Когда стенографист выходит, я рассказываю ему историю связи дю Пати с Бланш, добавляю подробности о похищенном письме, предположительно возвращенном молодой женщиной в вуали.
– Вот почему я утверждаю, что за этим так или иначе стоит дю Пати. Его воображение омерзительно, но ограниченно. Я уверен, именно он и снабдил Эстерхази этой выдумкой, подходящей для любовного романа, – женщина в вуали, каким-то образом знакомая со мной.
– Поверить в такую выдумку можно лишь с трудом.
– Согласен. Но вы представляете, насколько губительно это было бы для репутации мадемуазель де Комменж в обществе, если бы стали известны все подробности.
– Значит, вы утверждаете, что полковник дю Пати – прямое связующее звено между заявлениями майора Эстерхази и официально санкционированным заговором против вас с применением сфабрикованных посланий?
– Да.
– Является ли фабрикация обычным методом, используемым в департаменте разведки?
Его наивность вызывает у меня улыбку, но я прячу ее.
– Во французской уголовной полиции есть один полицейский – Жан-Альфред Девернин. Он как-то раз привел ко мне фальсификатора, который работает под псевдонимом Лемерсье-Пикар. Этот человек может ответить на ваш вопрос.
Бертюлю записывает имя, потом вызывает стенографиста.
В тот день, пока я даю показания судебному следователю, раздается настойчивый стук в дверь и в комнату засовывает голову Луи. Он вспотел, тяжело дышит.
– Извините за вторжение, – говорит он Бертюлю, – но в суде срочно требуется присутствие полковника Пикара.
– К сожалению, он сейчас дает показания мне.
– Я вас прекрасно понимаю, и мэтр Лабори просил передать свои извинения, но ему необходим полковник для дачи опровергающих показаний.
