– Гляди, парни. – Курбат указал на одного стражника. – Вроде живой ещё.
Действительно, недобитый стражник пытался двигаться. Я перевернул его с живота на спину, и стало понятно – не жилец. Все кишки наружу, посечены сильно, и вонь. С такими ранениями можно какое-то время промучиться, но выжить – нет, и стражник будет умирать в муках.
– Что происходит? – Я наклонился к стражнику, седоусому справному дядьке. – Кто вас так?
– Наём-ни-ки, часа два назад, – выдохнул он. – Дво-ря-не, падлы, мятеж подняли. За-а-а-мок штурмуют. Помогите, больно мне, горю весь.
– Куда наёмники двинулись?
– В п-при-ют сиротский, что на Кра-силыци-ков. Де-тей хотят у-у-бить.
– Зачем им дети? – От таких известий в сердце словно иглу вогнали.
– Н-не знаю, глу-по… Помогите мне…
Я вытащил нож, подарок пирата. Мгновение помешкал, примериваясь, а потом ударил старого стражника в висок, где кость самая тонкая, и он, только раз резко дёрнув ногами, мгновенно умер. Не надо ему страдать. Пусть человек легко уходит, если его здесь уже не удержать.
– Слышали? – спросил я друзей, вытирая нож о форменную куртку стражника.
– Да, – ответил Звенислав.
– Да, – эхом отозвался Курбат.
– Сейчас бегом к приюту. В ближнем проулке, через который обычно уходили, останавливаемся и осматриваемся. Побежали!
Мы помчались по тёмным улицам и закоулкам так, как никогда до этого. Ведь где-то впереди неизвестные наёмники по неизвестной нам причине хотят убить тех, кого мы знали всю нашу жизнь. Выбора у нас не было, хоть как-то, но мы обязаны помочь тем, кто остался в приюте. И, сплёвывая застывшую слюну, остановились только в ближайшем к сиротскому интернату узком переулке.
Выглянули из своего укрытия. Тишина, вокруг никого. Приготовили арбалеты и подошли ближе. Ни шума, ни гама, только вдали тоскливый собачий вой. Конечно, уже ночь. Но до отбоя время ещё есть, хоть кто-то, а должен по двору ходить.
Мы сунулись к забору, где доски подгнившие были, и хотели их отодвинуть. Однако не получилось. Видимо, после нашего побега воспитатели устроили ремонт ограды. Пришлось обходить территорию вдоль забора и к воротам выходить.
Ворот не было, разбитые створки валялись на земле. И когда мы вошли во двор, то застыли в ступоре, когда увидели, что находилось внутри.
В свете трёх прогоравших факелов и одной масляной лампады, подвешенной над домиком воспитателей, было ясно видно, что живых не осталось. Только груда тел – все, кого мы знали, помнили и любили, лежали вповалку в одной огромной куче.
Сколько мы стояли, не помню. Может, час, два или три, а может, всего пять минут, и всё это время я мысленно обращался к небожителям:
«Боги, скажите, за что такая несправедливость? Почему те, кто не сделал никому ничего плохого, погибли? Они ведь и не видели в этой жизни ничего, не успели просто. А тут раз, нож в тело – и сироты вычеркнуты из книги живых».
Первым в себя пришёл Курбат. Медленно, еле переставляя ноги, он подошёл к куче тел и начал её ворошить. Скорее всего, искал выживших.
Не знаю почему, мы подошли к нему и стали помогать растаскивать тела, которых было много. Факелы прогорели, а лампа света почти не давала. Однако мы не прекращали свой труд, в каком-то исступлении переворачивая и откатывая в сторону окровавленные тела.
Мертвецы лежали без разбору, сироты и воспитатели – смерть всех уравняла. Порой, по смутному отблеску, изредка выглядывающей из-за туч луны, можно было кого-то опознать. Вот Года, только у него такие резкие черты лица. А рядом Бранисава, у неё самая длинная коса в приюте. А под ней самая красивая из всех девчонок нашего приюта – Сияна.
«Простите, нас не было рядом, когда вас пришли убивать, – подумал я. – Мы не смогли, словно былинные герои, прискакать на белых конях и спасти вас. Простите».
Я вытащил Углешу, он самый маленький. Кажется, ему свернули шею, походя, словно надоедливому зверьку. Под ним Данута, худышка, ей вспороли живот. А рядом с пробитым черепом Малогост, песенник.
«Мы отомстим за вас, чего бы это нам ни стоило. И тот, кто приказал вас убить, и сами убийцы умрут жестоко. Очень жестоко. И семьи их, и дети, и отцы, и матери. Всем смерть!»
– Есть! – вскрикнул Курбат. – Есть живой!
– Кто?! – Звенислав и я одновременно бросились к горбуну.
– Лука, воспитатель. – Курбат понял, что выживший не из наших, и сник.
Луку вытащили на свет, под самое крыльцо воспитательского барака. Но воспитатель еле дышал и в сознание не приходил. Если он что и расскажет, то не в ближайшие дни, да и то, если выживет.
– Тянем его в домик, – скомандовал я.
С трудом взвалив массивное тело Луки, мы с Звениславом затянули его внутрь, положили на кровать и наскоро, грубо перебинтовали его кусками холстины, оторванной от покрывала, да так и оставили.
Вслед за нами с горящим факелом в руках вошёл Курбат и с надрывом сказал:
– По всему двору следы боя и мёртвые наёмники валяются, воспитатели дрались. Они за наших дрались, понимаете?
– Успокойся! – прикрикнул я. – Думаешь, нам не тошно? Надо осмотреться и определиться, кто это был и почему так произошло. Найти их надо, Курбат. Найти и отомстить.
– Пошли, – буркнул тот и направился во двор.
Из кладовки мы взяли свежие факелы, запалили их и разбрелись по территории. Стали обходить двор и помещения, пытаясь разобраться, что же здесь произошло. И кое-что смогли понять.
Воспитатели действительно дрались, мы насчитали двенадцать мёртвых наёмников. Причём трое были добиты своими подельниками, следы от мечей точно такие же, как и на телах сирот.
Сплошные вопросы и ни одного ответа. Кто эти наёмники? Почему приют? Кем на самом деле были наши воспитатели? Почему тела убитых сброшены в кучу, будто их пересчитывали? Что происходит в Штангорде? Где городская стража?
– Идите сюда! – раздался крик Звенислава.
Подбежали к нему, но ничего не увидели.
– Что? – спросил его Курбат.
– Смотрите, свежий след в грязи видите? – Звенислав указал на застывший комок земли под ногами.
Присмотревшись, я заметил чёткий отпечаток изящного каблучка. Что-то знакомое, но вспомнить сразу не смог.
– Сапожок мадам Эры, – заявил Звенислав. – Точно говорю. У меня такой же отпечаток пониже поясницы полгода висел, никак не заживал. Сапожки из Норгенгорда, по заказу. Во всём Штангорде таких три пары, мадам Эра сама говорила.
– Убью, тварь! – выдохнул Курбат.
– Не сразу, – одёрнул я горбуна. – Сначала всё узнаем, а потом расправу учиним.
Мы покинули приют. На прощание остановились в разбитых воротах и оглянулись, а затем, повинуясь какому-то общему неосознанному порыву, поклонились в пояс. Что это такое с нами было, разбираться недосуг. Наверное, таким образом мы простились с нашим прошлым, с нашими мальчишками и девчонками, с нашей семьёй и с детством. Да и с воспитателями, которые до последнего боролись не только за свою жизнь, но и за чужих детей. Они погибли, не устояли, но умерли, как подобает настоящим людям.
