– Керман!
Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к собаке, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает: «Вставай». Поднявшись на ноги, я с опаской выглянула из камеры.
– Пошли, – сказала она так хрипло, что я не сразу разобрала, что она говорит.
Она провела меня в следующую комнату, где сидели ее коллеги. Оба были лысыми белыми мужчинами, один высокий, больше двух метров ростом, а другой – очень маленький. Они оба посмотрели на меня так, словно у меня было три головы.
– Сдалась добровольно, – бросила надзирательница, чтобы объяснить им ситуацию, и занялась бумажной работой.
Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к собаке, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает: «Вставай».
В процессе оформления она говорила со мной как с идиоткой, но при этом ничего мне не объясняла. Каждый раз, когда я медлила с ответом или просила ее повторить вопрос, Коротышка насмешливо фыркал или – хуже того – передразнивал меня. Я не верила своим глазам. Его кривляние раздражало меня, на что он и рассчитывал, но при этом я злилась, а это давало мне прекрасную передышку от борьбы со страхом.
Надзирательница задавала мне вопрос за вопросом и заполняла формы. Стоя перед ней по стойке смирно и послушно отвечая, я то и дело ловила себя на том, что смотрю в окно, на дневной свет.
– Пошли.
Я вслед за ней вышла в коридор за камерой. Она пошарила на полке с одеждой и выдала мне пару бабушкиных трусов, дешевый нейлоновый бюстгальтер, защитного цвета штаны на резинке, защитного цвета топ, похожий на униформу врачей, и гольфы.
– Какой у тебя размер обуви?
– Девять с половиной.
Она протянула мне синие парусиновые тапки, из тех, что можно купить на улице в любом Чайнатауне.
Затем она показала на унитаз и раковину за пластиковой занавеской.
– Раздевайся.
Я сбросила кроссовки, сняла носки, джинсы, футболку, бюстгальтер и трусики – и надзирательница все это у меня забрала. Было холодно.
– Подними руки.
Я подчинилась приказу и показала подмышки.
– Открой рот и высунь язык. Повернись, присядь, раздвинь ягодицы и покашляй.
К тому, что надо кашлять, я так и не привыкла. Эта процедура должна была показать, не прячу ли я какую-то контрабанду в интимных местах, но казалась мне уж слишком неестественной. Я снова повернулась к ней, абсолютно голая.
– Одевайся.
Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата. Уродливый тюремный бюстгальтер немного царапался, но пришелся мне впору. Как и одежда защитного цвета, что меня немало удивило. Глаз у надзирательницы явно был наметан. За несколько минут я превратилась в заключенную.
Теперь она как будто немного подобрела ко мне. Снимая у меня отпечатки пальцев (это грязная и до странного интимная процедура), она спросила:
– И давно ты с этим парнем?
– Семь лет, – угрюмо ответила я.
– Он знает, что ты натворила?
Что я натворила? Да много ли она знала! Не сдержавшись, я с вызовом бросила:
– Моему преступлению уже десять лет. Он не имеет к этому ни малейшего отношения.
Надзирательницу как будто удивили мои слова, и я сочла это своей психологической победой.
– Вы не женаты, так что ты, наверное, его не скоро увидишь. Сначала ему надо попасть в твой список посетителей.
Ужасная правда о том, что неизвестно, когда я увижу Ларри, чуть не сбила меня с ног. Надзирательница даже не обратила внимания, какой сокрушительный удар мне нанесла.
Ее отвлек тот факт, что никто, похоже, не понимал, как работает камера машинки для печати удостоверений личности. Все по очереди ковырялись с ней, пока в конце концов не сумели сделать фотографию, на которой меня было не отличить от серийной убийцы Эйлин Уорнос. Мой подбородок был вызывающе вздернут, и выглядела я чертовски плохо. Позднее я пришла к выводу, что на тюремных снимках все кажутся либо грозными, либо зловещими, либо испуганными, либо несчастными. Я с гордостью могу заявить, что попала в первую категорию, хотя сама бы определила себя в последнюю.
Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата.
Удостоверение было красным, со штрих-кодом и надписью «Федеральное бюро тюрем Министерства юстиции США – ЗАКЛЮЧЕННАЯ». В дополнение к неприглядному фото на нем также был крупным шрифтом напечатан мой регистрационный номер: 11187–424. Последние три цифры определяли место моего осуждения – Северный Иллинойс. Первые пять были уникальными и фактически представляли собой мою новую личность. Подобно тому как в пять-шесть лет я учила наизусть номера телефонов дяди и тети, теперь я молча пыталась зазубрить свой индивидуальный номер. 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424.
После провала с удостоверением миссис Личность сказала:
– Мистер Буторский скоро поговорит с тобой, но сперва иди в медчасть, – она указала на другую маленькую комнату.
Мистер Кто? Я вошла в комнату и снова стала смотреть в окно, все думая о колючей проволоке, отделявшей меня от свободного мира, пока медик – полный филиппинец – не пришел меня осмотреть. Он провел базовый медицинский опрос, который прошел очень быстро, потому что на здоровье я, к счастью, не жаловалась. Когда медик сказал, что ему надо взять у меня пробу на туберкулез, я протянула руку.
– Прекрасные вены! – искренне восхитился он. – Никаких следов от инъекций!
Учитывая, что в его голосе не слышалось ни намека на иронию, я решила поблагодарить его за комплимент.
Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?
Мистер Буторский оказался усатым коренастым мужчиной за пятьдесят. Он часто моргал своими водянистыми глазами и, в отличие от остального тюремного персонала, с которым я уже успела повстречаться, был довольно умен. Он сидел, откинувшись на спинку стула, а перед ним лежали бумаги – материалы проведенного федералами предприговорного расследования по моему делу. В таких документах указаны основные факты о преступлении, прошлых правонарушениях, семейном положении и детях, злоупотреблении алкоголем и наркотиками, профессиональной деятельности и прочих важных вещах.
– Керман? Садитесь.
Он жестом показал на стул, глядя на меня выверенным за годы службы взглядом, одновременно оценивающим и пронизывающим насквозь. Я села. Он несколько секунд молча меня изучал. Я высоко держала голову и не смотрела на него.
