Я решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом.
В двух отсеках от себя я разглядела испанку, которая накануне вечером вела себя особенно шумно. Сейчас она была вне себя, но я не могла понять, что ее разозлило. Вдруг она присела на несколько секунд, затем встала и пошла прочь, оставив лужу у входа в отсек моих соседей.
Я протерла глаза. Неужели это случилось на самом деле? Минуту спустя из отсека вышла чернокожая женщина.
– Лили! Кабралес! Лили Кабралес! А ну возвращайся и вытирай! ЛИЛИ-И-И-И-И!!!
Заключенным не понравилось такое пробуждение, и со всех сторон послышались крики: «ЗАТКНИСЬ НА ХРЕН!» Я пригнулась – мне не хотелось, чтобы кто-то из женщин узнал, что я все видела. Кто-то тихо выругался. Я с опаской выглянула в проход: чернокожая женщина быстро убирала лужу огромным куском туалетной бумаги. Заметив меня, она как будто смутилась. Я упала обратно на койку и уставилась в потолок. Ну все, теперь я провалилась в кроличью нору.
Затем наступил День святого Валентина, мой первый праздник в тюрьме. Оказавшись в Данбери, я удивилась, что лесбиянок там совсем не видно. Камеры, находившиеся рядом с кабинетом надзирателя, считались бастионами приличий. Ни в одной из общих комнат не наблюдалось ни объятий, ни поцелуев, ни очевидной сексуальной активности. Хотя мне рассказали, что одна из бывших заключенных в свое время превратила спортзал в свое личное любовное гнездышко, я ни разу там никого не видела.
Учитывая это, я поразилась взрыву чувств, случившемуся в блоке Б утром в Валентинов день. Заключенные обменивались самодельными открытками и конфетами, напоминая легкомысленных пятиклашек. Некоторые сердечки, прикрепленные к стенкам отсеков, явно свидетельствовали лишь о платонической любви, но многие валентинки были детально проработаны и аккуратно склеены из журнальных вырезок и раздобытых по блату материалов, что так и кричали о настоящей страсти.
Я с самого начала решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом. Если бы я сказала об этом хоть кому-нибудь, в итоге весть разнеслась бы по всему лагерю, и ничего хорошего бы из этого не вышло. Вместо этого я много говорила о своем любимом женихе Ларри, и в лагере быстро поняли, что я «не такая», хоть меня и не пугали «такие» женщины. Честно говоря, большинство из них по моим меркам и близко не подошли к «настоящим лесбиянкам». Они были, как выражался надзиратель Скотт, «лесбиянками-срочницами», тюремной версией «студенток-лесбиянок».
Мне было сложно понять, как можно поддерживать интимные отношения в такой людной обстановке, не говоря уж о запрещенных связях. Чисто практически – куда нужно было спрятаться в этом лагере, чтобы остаться наедине и не бояться быть пойманными? Многие романтические отношения, свидетельницей которых я была, скорее напоминали школьную влюбленность – через месяц-другой почти все пары распадались. Отличить одиноких женщин, желающих тепла, уюта и романтики, от настоящих лесбиянок было несложно: в тюрьме последних было немного. Для длительных отношений были и другие преграды: сроки любовниц могли слишком сильно различаться, а сами женщины могли жить в разных блоках или увлекаться теми, кто не демонстрировал лесбийских наклонностей.
Коллин и ее соседка получили множество валентинок от других заключенных. Я не получила ни одной, но при выдаче почты тем вечером не смогла усомниться, что меня любят. Больше всего мне понравилась присланная Ларри маленькая книга стихов Неруды «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния». Я решила читать по одному стихотворению в день.
Мы потеряли даже эти сумерки.
Никто не видел нас, когда мы шли, рука в руке,
И синева сгущалась в этом мире.
Я видел сам из своего окна
пожар заката у далеких гор.
Порой кусочек солнца
блестел монеткой у меня в руках.
Я вспоминал тебя, когда душа моя
томилась в грусти, столь тебе знакомой.
Где ты была тогда?
Кто был с тобой?
О чем вели беседу?
И почему любовь обрушивается на меня внезапно,
когда печален я и чувствую, что ты так далеко?
Упала книга сумеречной прозы,
и плащ свернулся возле моих ног, как верный пес.
Всегда, всегда уходишь вечерами ты туда,
где сумерки скрывают с глаз скульптуры.
Семнадцатого февраля я наконец-то смогла заглянуть в тюремный магазин и купила:
• спортивные штаны размера XL, $24,70, их дали мне по ошибке и не разрешили обменять;
• карандаш какао-масла, $4,30;
• банки тунца, сардин и макрели, каждая около $1;
• лапшу быстрого приготовления, $0,25;
• плавленый сыр в тюбике, $2,80;
• маринованный халапеньо, $1,90;
• острый соус, $1,40;
• блокноты, ручки, конверты и марки, бесценно.
Мне отчаянно хотелось купить маленькое портативное радио за 42,90. На улице такое же стоило бы баксов семь, не больше. При базовой ставке заключенных федеральных тюрем – 0,14 доллара в час – стоимость этого радио фактически составляла более трехсот часов труда. Мне нужно было радио, чтобы слушать фильмы по выходным и другие телевизионные передачи, а также использовать его в спортзале, но ответственный за торговлю надзиратель грубо сообщил мне, что радио кончились. Облом, Керман.
Так как я могла рассчитывать на поступление денег из внешнего мира, я купила все необходимое, чтобы отдать долги тем женщинам, которые помогли мне сразу после прибытия: мыло, зубную пасту, шампунь, шлепанцы для душа, быстрорастворимый кофе. Кое-кто пытался отказаться: «Забудь, Керман!» – но я настаивала.
– Прошу, забудь об этом! – сказала Аннет, которая в первые недели одолжила мне множество вещей. – Ты мне как дочь! Слушай, а книжки новые тебе пришли сегодня?
Книги продолжали приходить. Мне становилось не по себе при каждой выдаче почты, ведь обилие посылок означало, что во внешнем мире у меня «все было в порядке» и целая куча людей переживала за меня и готова была тратить время и деньги, чтобы покупать мне книги. Пока что никто не угрожал мне большим, чем холодный взгляд или резкое слово, никто мною не интересовался. И все же меня всячески оберегали от мошенниц. Я видела, что у некоторых женщин почти не было подпитки из внешнего мира, благодаря которой их тюремную жизнь можно было сделать хоть чуточку лучше, а многие и вовсе были прожженными аферистками.
Однажды, вскоре после переезда в блок Б, в мой отсек заглянула какая-то женщина. Мисс Натали не было, а я как раз засовывала в свой маленький шкафчик, грозивший вот-вот переполниться, новые книги. Я посмотрела на свою гостью – чернокожая, среднего возраста, обычная. И совсем незнакомая. Я насторожилась.
