Когда мистер Мэпл дежурил по вечерам, он постоянно патрулировал блоки. Мне было неловко, что мужчина-надзиратель видит меня в одном муу-муу, пусть оно и было очень просторным. Еще более неловко мне становилось, когда я поднимала глаза, переодеваясь после посещения спортзала и стоя в своем отсеке в одних трусах и спортивном лифчике, и ловила на себе взгляд надзирателя. Проблема была даже не в том, что смотрят на мое тело, хотя от этого мне тоже было не по себе. Скорее меня печалило, что все мои личные моменты – когда я переодевалась, лежала в кровати, читала или плакала – на самом деле были достоянием общественности и могли наблюдаться этими странными людьми.
В один из первых дней на службе Мэпл проводил выдачу почты.
– Платт! Платт! Ривьера! Монтгомери! Платт! Эспозито! Пайпер!
Я подошла и забрала письмо, а затем вернулась к остальным заключенным. Послышались шепотки. Остановившись рядом с Аннет, я озадаченно посмотрела на нее.
– Он назвал тебя Пайпер!
Остальные заключенные с любопытством изучали меня. На этом дело не закончилось: смутившись, я сильно покраснела, из-за чего шепотков стало лишь больше.
– Он просто не в курсе. Решил, что это моя фамилия, – попыталась защититься я.
На следующий день при выдаче почты ситуация повторилась.
– Это вообще-то ее имя, – заметила какая-то всезнайка, и я снова вспыхнула.
– Правда? – спросил он. – Необычное.
И все же он продолжил называть меня Пайпер.
Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом.
9
Дочки-матери
День Матери в лагере отмечался с особенным размахом. Стоило нам проснуться, как все принялись поздравлять друг друга… и не по одному разу. Мне быстро надоело объяснять, что детей у меня нет, поэтому я стала отвечать: «И тебя с Днем Матери!» Около восьмидесяти процентов содержащихся в американских тюрьмах женщин действительно имели детей, так что попасть пальцем в небо в этом случае было нетрудно.
Многие заключенные заранее связали красные розы своим «тюремным мамам» и подругам. Некоторые женщины объединялись в своеобразные формальные «семьи» и делились по парам на мам и дочерей. В Данбери было много маленьких кланов. Молодые девушки обращались к своим «мамам», когда им нужен был совет, внимание, еда, одолжение, тепло, руководство и даже дисциплина. Если кто-то из девушек вел себя плохо, оскорбленная заключенная могла ей так и сказать: «Иди-ка поговори со своей мамашей, пусть научит тебя приличиям!» А если «дочка» совсем отбивалась от рук, болтала что попало или утомляла всех своим радио, к ее маме могли обратиться с просьбой: «Поговори-ка со своей дочуркой, научи ее, как себя вести, а то я ей всыплю!»
Меня фактически приняли в тюремную «семью» Поп. На ее примере было отлично видно, насколько раскидистым обычно становилось фамильное древо заключенных – больше всего оно напоминало искусно оформленные живые скульптуры, над которыми годами колдуют садовники. Моей «сестрой» была Тони, которая вместо Нины стала соседкой Поп по койке и теперь работала лагерным шофером. Лучшая подруга Тони Розмари автоматически считалась мне второй сестрой – и я про себя называла их итальянскими близняшками. Но у Поп было и много других «детей», включая Большую Бу Клеммонс, еще более большую Анджелину Льюис и Ивонн, которая работала вместе с Поп на кухне. Ивонн мне особенно нравилась – мы даже называли друг друга «нежеланными сестрами». Все чернокожие «дочери» Поп называли ее мамой. Все белые называли ее Поп. Испанских дочерей у нее не было, хотя испанские приятельницы были.
Дети росли, пока их матери отбывали срок.
Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом. На мой взгляд, за решеткой сидели в основном обычные бедные или среднего достатка мамаши, бабушки и даже прабабушки, но многие из них были осуждены на очень долгие сроки – пять, семь, двенадцать, пятнадцать лет. Их пребывание в лагере с минимальным уровнем безопасности означало, что они вряд ли совершили какое-либо жестокое преступление. Наблюдая за тем, как мои соседки, у которых не было даже среднего образования, общаются в комнате свиданий со своими детьми, я снова и снова задавалась вопросом: что они такого натворили, чтобы заслужить столь продолжительное заключение? Они явно не тянули на криминальных авторитетов.
За три месяца, прошедших с моего прибытия в Данбери, я несколько раз видела, как беременные женщины становились матерями. Первой в феврале родила юная Дорис. Я никогда прежде не видела женщину в родах и пораженно наблюдала, как начался тот этап, когда тело Дорис и ее ребенок начали одерживать верх, невзирая на обстоятельства. Меня удивило, что все обитательницы лагеря окружили Дорис заботой и попытались в меру своих сил помочь ей. Вокруг нее постоянно суетились не менее полудюжины самопровозглашенных акушерок, которые проверяли, не нужно ли ей что-нибудь, подсказывали, как облегчить боль, вспоминали о собственных родах и сообщали обстановку страждущим заключенным. Надзиратели не обращали особенного внимания на происходящее – тюремные роды были для них в порядке вещей.
Это был первый ребенок Дорис, и ей хотелось просто лежать на койке, что, видимо, было не слишком хорошо для ребенка. Старшие подруги по очереди прогуливались вместе с ней по длинному коридору лагеря, тихо говорили с ней, рассказывали истории и травили шутки. За всем этим внимательно наблюдала сокамерница Дорис, которая тоже была беременна первым ребенком и должна была родить со дня на день. Они обе казались испуганными.
На следующее утро, когда схватки стали чаще, Дорис в наручниках отвезли в больницу. Во многих американских тюрьмах женщинам-заключенным приходится рожать в наручниках, это жестокая и варварская практика, но несчастной Дорис все же повезло больше. Роды продолжались много часов, но в конце концов в больнице Данбери появился на свет четырехкилограммовый мальчик, после чего Дорис сразу вернули в тюрьму, бледную, измотанную и печальную. Ее мама забрала внука в родной городок Дорис в восьми часах езды от лагеря. У новорожденного было мало шансов на скорую встречу с отцом – Дорис призналась мне, что папашу ее ребенка недавно задержали, причем было выписано сразу три ордера на арест. К счастью, ей самой сидеть оставалось не больше года.
В Данбери я не увидела ничего, что могло бы унять мой страх перед рождением ребенка, но впервые поняла, какими могут быть отношения матерей с детьми. Легче всего было вызвать улыбку на лице другой заключенной, спросив ее о детях. В комнате свиданий всегда собирались семьи – это казалось мне и лучшим, и худшим в тех часах, что я там проводила. Дети росли, пока их матери отбывали срок и пытались поддерживать отношения с ними посредством пятнадцатиминутных телефонных разговоров и еженедельных свиданий. Я никогда не видела этих женщин счастливее, чем в обществе своих детей, когда те играли со скудным набором пластиковых игрушек, сваленных в углу комнаты свиданий, или ели чипсы и конфетки из торгового автомата. Когда часы посещения заканчивались, смотреть на их прощание было невыносимо. За год ребенок мог превратиться из кричащей крохи в веселого и подвижного малыша, а матерям лишь оставалось издалека наблюдать за футбольными матчами и школьными балами, пропускать выпускные своих детей, их свадьбы и похороны.
