Как бы заключенным ни было тяжело лишь изредка встречаться со своими детьми, родителям видеть дочерей за решеткой было еще тяжелее. Среди нас было очень много юных девушек, по восемнадцать-девятнадцать лет. Некоторые из них давно шли в направлении такого места, как Данбери, но другим было достаточно сделать всего один неверный шаг, чтобы вдруг оказаться в тисках безжалостной и непоколебимой системы. Отсутствие приводов и хорошие рекомендации вообще ничего не значили – на федеральном уровне были установлены обязательные минимальные сроки, поэтому, если подсудимый признавал себя виновным (а большинство из нас именно так и поступало), единственным, кто мог повлиять на длительность заключения, становился обвинитель, а не судья. Поэтому в лагере то и дело появлялись печальные родители, навещавшие своих детей, но про мою маму этого было не сказать. В комнате свиданий она была настоящим лучом света.
На наши еженедельные встречи мама всегда выбирала элегантную одежду мягких, пастельных тонов, тщательно укладывала свои светлые волосы, аккуратно наносила макияж и дополняла образ украшениями, которые я когда-то дарила ей на Рождество или день рождения. Мы часами говорили о моем брате, ее учениках, моих дядюшках и тетушках, нашей собаке. Я рассказывала, какие новые навыки электрика получила за прошедшую неделю. Казалось, в комнате свиданий ей всегда было комфортно, и после ее посещений другие заключенные неизменно говорили мне: «У тебя такая милая мама, тебе с ней повезло», или: «Это твоя мама? Иди ты! Я думала, сестра!»
Это я слышала всю свою сознательную жизнь. Маме тоже часто такое говорили, и, хотя она получала подобный комплимент не одну тысячу раз, эти слова всегда заставляли ее просиять. В прошлом такие комментарии меня обижали. «Неужели я выгляжу на сорок или пятьдесят?» – думала я. Но теперь мне нравилось наблюдать за маминой радостью, когда нас с ней сравнивали. Даже несмотря на катастрофу, в которую я нас с ней втянула, она все равно горда была быть моей матерью. Моя мама вообще никогда не сдавалась перед трудностями и разочарованиями. Я надеялась, что наше сходство не ограничивается голубизной глаз.
Мой отец жил более чем в тысяче миль от тюрьмы, поэтому навестить меня смог только по окончании учебного года. Увидев меня, он испытал огромное облегчение. Я всегда была папиной любимицей, а потому понимала, как ему больно видеть свою дочку, пускай ей и было уже за тридцать, в таком месте. И все же мы наслаждались обществом друг друга и ели ореховые «M&M’s», пока я описывала отцу все тюремные тонкости. Разница между нашими еженедельными телефонными разговорами и личной беседой была сродни разнице между текстовым сообщением и поездкой в гости на целые выходные. Если действительно нет худа без добра, то здесь добром явно было напоминание о том, насколько хороша моя семья.
В День Матери мама тоже меня навестила, хотя комната свиданий и была переполнена. Я еще ни разу не видела, чтобы в ней было столько семей. Близкие многих заключенных в Данбери не имели возможности навещать их достаточно часто, хотя и жили в Нью-Йорке. Усталым бабушкам и тетушкам, которые присматривали за детьми своих дочерей и сестер, пока те отбывали срок, было очень непросто ехать вместе с малышами или подростками на автобусах, поездах и такси, чтобы попасть в Данбери: поездка в одну сторону могла занимать до четырех часов и стоить немалых денег. Но День Матери был особым днем, поэтому комната свиданий полнилась детьми всех возрастов и тонула в какофонии разных языков и акцентов. А среди всего этого безумия, радостно улыбаясь мне, стояла моя мама.
Я отказалась от оплаты своих услуг, но Эспозито заплатила иначе – подняв мою репутацию.
Я ужаснулась, когда при выдаче почты мне вручили две копии журнала «Нью-Йоркер». Кто-то оформил для меня вторую подписку. Мисс Эспозито из блока В тоже получала этот журнал и рассердилась, когда в марте мне пришел его первый номер – она сочла это напрасной тратой денег, потому что журналы все равно ходили по всей тюрьме и во вторых копиях просто не было необходимости.
Эспозито была белой вороной. Крупная, солидная женщина за пятьдесят, она носила короткий боб, который на ее темных волосах выглядел обескураживающе девичьим. Будучи американкой итальянского происхождения, она всегда встречала всех новеньких, вне зависимости от расы. Она утверждала, что была главарем банды внутри группировки «Латиноамериканские короли», и я сначала ей не верила – с чего бы латиноамериканским королям сотрудничать с итальянской королевой? – но это оказалось правдой. В 1960-х она вращалась в среде интеллектуалов-радикалов и в конце концов стала одним из лидеров регионального ответвления банды. Эспозито отбывала очень и очень долгий срок.
Я довольно быстро поняла, что Эспозито, хоть и не имела многого, не хотела от меня ничего такого, что я бы не желала ей дать. Она всегда ужасно радовалась моим журналам и книгам. Однажды она пришла ко мне с настольным вентилятором в руке. Вентилятор был среднего размера и изготовлен из пластика – такие можно найти в любом магазине бытовых приборов. У Натали был точь-в-точь такой же. «Знаешь, соседка, летом ты еще обрадуешься, что он у нас есть, – говорила она. – Таких уже не купишь. Их больше не продают в магазине». В магазине теперь продавался дерьмовенький вентилятор гораздо меньшего размера, который стоил $21,90. Старые вентиляторы высоко ценились среди заключенных, особенно среди пожилых дамочек, которые остро реагировали на жару.
Вентилятор Эспозито сломался. В блоках еще даже не стало жарко, но она казалась очень расстроенной.
– Может, ты посмотришь, что с ним? В электромастерской? Я на все готова, лишь бы только его починили.
Обещать я ничего не стала, но посмотреть вентилятор согласилась. На следующее утро я взяла его с собой на работу и разобрала под пристальным взглядом своих коллег. Как оказалось, починить его было несложно, и я обрадовалась, что мой доступ к инструментам сослужил хорошую службу другой заключенной. Когда я вернулась в лагерь, триумфально включила вентилятор и он ожил, Эспозито чуть в обморок не упала от радости. Я отказалась от оплаты своих услуг товарами из магазина, но Эспозито заплатила иначе – подняв мою репутацию.
Вскоре ко мне подошла другая давняя заключенная и попросила раздобыть ей доску, чтобы подложить под матрас и тем самым унять боль в спине. В блоках было несколько пожилых женщин, которые отбывали очень длительные сроки – Поп, Эспозито, миссис Джонс, – и стоило мне оказать услугу одной из них, как об этом узнавала вся тюрьма. Не успела я и глазом моргнуть, как заключенные потянулись ко мне со сломанными приемниками и вентиляторами и стали просить отремонтировать вещи из их отсеков – крючки для одежды, разбитые полки для обуви и все остальное.
Маленькая Джанет решила, что это уж слишком.
– Это не наша работа, Пайпер. Это ведь не электричество, почему мы должны все чинить?
– Милая, больше ведь некому. Федералы не собираются заботиться о нас в этой дыре. Нам нужно помогать друг другу.
Такая логика казалась ей неприемлемой, да и мысли у нее в то время были заняты другим. У Маленькой Джанет появилась обожательница – острая на язычок миниатюрная белая девушка по имени Эми. Эми была новенькой в постоянной подгруппе заключенных, которых я называла «эминемщицами»: эти белые девушки из бедных районов не лезли за словом в карман, были о себе весьма высокого мнения и не терпели ничьих оскорблений (оскорблять их могли только их мужчины). У них были тонко выщипанные брови, заплетенные в косички волосы, они говорили на хип-хоп-сленге, давно разошлись с папашами своих отпрысков и считали Пэрис Хилтон непревзойденной королевой красоты. Эми была самой тощей и противной из новой партии эминемщиц, и она по уши втюрилась в Маленькую Джанет, которая, хоть и провела два года в тюрьме, похоже, понятия не имела, как справиться с этой детской влюбленностью. Маленькая Джанет не интересовалась девушками, так что Эми напрасно надеялась на взаимность. Однако Маленькой Джанет не хватало злобы, чтобы резко отшить Эми, поэтому она послушно терпела ее щенячье обожание.
