Эми попеременно называла меня то мамой, то женой, отчего я лишь фыркала, делая вид, что это меня оскорбляет.
Но когда Эми определили в электромастерскую, Маленькой Джанет пришлось предъявить ей ультиматум: либо Эми прекратит писать ей любовные записки и вести себя как одержимая, либо Маленькая Джанет перестанет с ней разговаривать. Эми расстроилась, но согласилась. Насколько я поняла, Эми вообще не была лесбиянкой и просто по-детски увлеклась Джанет. Сочувствуя Джанет, я решила немного помочь ей и стала брать Эми с собой, отправляясь выполнять поступающие мне заказы. Я не отказывала даже тем, кто мне не нравился. Мы повесили, должно быть, не меньше сотни дополнительных крючков, которые с помощью молотка изготавливали из зажимных скоб, и Эми ни на минуту не переставала ругаться.
Несмотря на ее любовь к сквернословию и частые вспышки гнева, я проявляла чудеса терпимости и говорила с ней спокойно, но твердо. Она напоминала мне конфету с пряной начинкой, одновременно сладкую и горькую. Больше никто не относился к ней по-доброму, поэтому Эми была мне бесконечно предана и попеременно называла меня то мамой, то женой, отчего я лишь фыркала, делая вид, что это меня оскорбляет. «Эми, я слишком молода, чтобы быть тебе матерью, а что насчет второго варианта, так ты не в моем вкусе!»
Готовность помочь сделала нас популярными. Другие заключенные гораздо чаще улыбались мне и кивали при встрече, благодаря чему я стала меньше стесняться. Прожив в тюрьме почти четыре месяца, я до сих пор не теряла бдительности и держала на расстоянии почти всех обитательниц лагеря. Мне не раз приходилось отвечать на коварный вопрос: «Что здесь делает эта правильная американская девочка?» Все полагали, что я сижу за финансовые махинации, но на самом деле я ничем не отличалась от подавляющего большинства заключенных и попалась на наркотиках. Я не скрывала этого, понимая, что я такая не одна: только в федеральных тюрьмах (а это лишь часть американской тюремной системы) за преступления, связанные с наркотиками, сидело более 90 000 человек, в то время как за насильственные преступления – только около 40 000. Годовая стоимость содержания федерального заключенного составляет как минимум 30 000 долларов, а женщин содержать еще дороже.
Большинство женщин в лагере были бедными, почти не имели образования и происходили из районов, где едва присутствовала традиционная экономика и, кроме как торговать наркотиками, заняться было нечем. Обычно они попадали в тюрьму за мелкое дилерство, предоставление своей квартиры для проведения сделок, работу курьерами и передачу сообщений – и все это за очень малую плату. Минимальное участие в торговле наркотиками могло привести к длительному тюремному заключению, особенно если тебя защищал паршивенький, назначенный судом адвокат. Даже если тебе удавалось договориться с классным адвокатом из юридической консультации, он либо не справлялся со своей чудовищной нагрузкой, либо не имел ресурсов для подобающей защиты. Мне было сложно поверить, что наши преступления различались столь же сильно, как наши сроки: в сравнении со многими многолетними заключениями мои пятнадцать месяцев выглядели довольно жалко. Просто у меня был фантастический частный адвокат и ретрокостюм, который идеально подходил к моей аккуратной стрижке.
В мире женщин, заточенных в такие крошечные помещения, пикантные истории и тайны просачивались наружу сами собой.
В сравнении с преступницами, сидевшими за наркотики, проштрафившиеся «белые воротнички» часто демонстрировали гораздо большую алчность, хотя их преступления редко бывали эффектными – в основном они сидели за банковские и страховые махинации, подделку кредитных карт и чеков. Одна хрипловатая блондинка за пятьдесят попала в тюрьму за мошенничество на бирже (она любила рассказывать мне о проделках своих детей в частном пансионе); бывшую инвестиционную банкиршу поймали на присвоении денег для подпитки своей игромании, а двинутую на свадьбах Розмари на пятьдесят четыре месяца посадили за жульничество на интернет-аукционе.
Этими сведениями о преступлениях со мной делились либо сами заключенные, либо их приятельницы. Некоторые, включая Розмари и Эспозито, готовы были открыто обсуждать свои проступки, в то время как другие не говорили о них ни слова.
Я до сих пор понятия не имела, почему Натали приговорили к восьми годам в этом змеином гнезде. Мы прекрасно ладили друг с другом и иногда по вечерам вместе сидели в своем отсеке. Я устраивалась на верхней койке, чтобы прочесть письма и написать ответы, а Натали внизу слушала радио. Она заранее объявляла: «Соседка, я собираюсь лечь, послушать музыку и расслабиться!» Каждое воскресенье мы вместе убирали отсек, используя для этого ее незаменимый пластиковый таз, наполненный теплой водой с хозяйственным мылом. Натали мыла пол одной из своих особых тряпок, принесенных с кухни, а я чистила стены и потолок прокладками, которые мы брали из коробки в душевой. Орудуя ими, я стирала всю пыль и грязь с наклонных металлических балок и труб противопожарной системы, которые проходили прямо над моей койкой. Затем мы вместе заправляли мою постель. Мне в первый же день объяснили, что ни одна из бывалых заключенных ни за что не позволит своей неопытной соседке заправлять постель самой.
Я быстро привязалась к Натали – она была ко мне очень добра. Кроме того, я замечала, что благодаря этому соседству завоевала странное расположение других заключенных. Но несмотря на то что мы жили в крошечном отсеке (а может, как раз в результате этого), я ровным счетом ничего о ней не знала – мне было известно только, что она с Ямайки и что у нее двое детей, дочь и маленький сын. Вот и все. Когда я спросила Натали, сидела ли она сначала в соседней тюрьме, она лишь покачала головой.
– Нет, соседка, – сказала она, – тогда все было немного иначе. Я сидела там недолго – там ничего хорошего.
Большего от нее мне ждать не приходилось. Было ясно, что Натали не любила разговоров на личные темы, и мне следовало уважать ее выбор.
Но в мире женщин, заточенных в такие крошечные помещения, пикантные истории и тайны просачивались наружу сами собой, либо потому что обсуждаемая заключенная по ошибке доверила свой секрет болтушке, либо потому что все разболтал персонал. Само собой, надзирателям нельзя обсуждать личную информацию с другими заключенными, но в лагере это происходило постоянно. Некоторые истории особенно котировались. Ехидная, фанатичная христианка Франческа ЛаРю из блока Б была изуродована огромным количеством пластических операций. На нее было жутко смотреть – огромные, шарообразные груди, надутые губы, даже ягодичные импланты. Поговаривали, что она нелегально проводила косметические операции и «вкалывала людям трансмиссионную жидкость», чтобы избавить их от целлюлита. Я подозревала, что на самом деле она сидела за обычное медицинское мошенничество. Об одной умной блондинке среднего возраста ходили слухи, будто она украла десятки миллионов долларов, прибегнув к сложной мошеннической схеме. Одна старушка едва успела протолкнуть в дверь свои ходунки, как по лагерю пролетела весть, что она выкачала огромную сумму из своей синагоги. Большинство заключенных такие вещи осуждало. («Нечего из церкви воровать!»)
