Джай и Слайс внезапно отправили дальше. В четыре утра мы с Джай попрощались сквозь маленькое, закрытое толстым стеклом окошко на двери моей камеры.
– Держись вместе со Слайс! – сказала я. – Я найду тебя, когда доберусь до дома!
Джай взглянула на меня огромными карими глазами, в которых я увидела и любовь, и горечь, и страх.
– Береги себя, Пайпер! – ответила она. – И не забывай о фокусе с вазелином, о котором я тебе рассказывала!
– Хорошо!
Я помахала рукой сквозь толстое стекло. Когда через два часа нас выпустили на завтрак, я почувствовала себя поистине одинокой и уныло заняла один из столов. Мне не хватало подруг. Я посмотрела в другой конец блока, где сидела Нора, и поняла, что, каким бы ни было мое ближайшее будущее, оно точно включало ее.
Через несколько дней мою соседку ЛаКишу увезли в Данбери. Я завидовала ей. Пока она одевалась, я давала ей последние наставления:
– Когда окажешься в лагере, скажи Тони – она работает шофером, – что в Оклахома-Сити ты видела Пайпер и у нее все в порядке. Передай ей привет.
– Так, так… Погоди, а кто такая Пайпер?
И почему меня это не удивило? Я вздохнула.
– Просто скажи, что ты встретила белую любительницу йоги из Данбери и у нее все в порядке!
– Это я запомню!
Пару дней я жила в камере абсолютно одна. Я снова и снова повторяла позы йоги, выглядывая в мутное окно, сквозь которое внутрь едва проникал солнечный свет – сантиметров пятнадцать шириной, оно шло от пола до потолка. За завтраком я не использовала молоко и клала пакетик к окну, где он долго оставался холодным. Кроме молока, никакой гарантированно съедобной еды можно было не получить. Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки. Впервые я спала на нижней койке, и это было для меня в новинку.
Затем у меня появилась новая соседка, молодая латиноамериканка. Она была из Техаса и ехала в тюрьму во Флориде. Она попала за решетку впервые, пугалась всего, и у нее было полно вопросов. Я вжилась в роль бывалой заключенной и рассказала, чего ей, по моему мнению, следовало ожидать. Она напоминала мне Марию Карбон из камеры номер 6 и строительной мастерской, и от этого мне было немного грустно.
Неделю спустя в четыре утра в мою дверь наконец постучали.
– Керман, собирайся на выход!
У меня не было никаких вещей, кроме измятого листка бумаги из Данбери, на котором были нацарапаны напоминания о моих тюремных подругах. Переодевшись из пижамы в униформу, я чуть ли не пританцовывая вышла из камеры, уже готовая на все, лишь бы выбраться из этого места. Меня не страшила даже встреча с Норой. По совету Джай, я вынула из тайника в носке ценную заначку контрабандного вазелина и сунула пару комков в ушные раковины. В ходе длительного перелета, почти лишенная воды, я могла мазать им губы, чтобы они не растрескались от сухости.
Когда я вошла в самолет, снова скованная по рукам и ногам, один из федералов, который летел со мной и в прошлый раз, критически взглянул на меня:
– Что не так, блондиночка?
Я не повела и бровью.
– Лицо попроще сделай, – посоветовал он.
Маршалы заставили меня сесть рядом с Норой. В тот момент я даже не удивилась своей невезучести, хотя разозлилась порядком. Закованная в кандалы, с вазелином в ушах, сидя рядом с той гадиной, что втянула меня в это дерьмо, я отказывалась на нее смотреть. Весь полет мы так и не нарушили неловкого молчания, пока самолет приземлялся в Терре-Хоте, Детройте и на других заснеженных пустошах Среднего Запада. Что ж, я хотя бы сидела у окна.
Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.
Несмотря на чрезвычайное волнение и острый физический дискомфорт, при посадке в солнечном зимнем Чикаго я почувствовала легкий трепет. Мне хватило чувства юмора, чтобы оценить иронию этой ситуации. Я снова оказалась в городе, который стал для меня отправной точкой всего этого безумия, и было вполне логично, что я опять здесь, а Нора сидит рядом.
На летном поле в Чикаго было оживленно и ужасно холодно. Я совсем продрогла в тонкой униформе. Заключенные расходились в разные стороны по указанию маршалов. Нора и Эстер обрадовались, увидев лохматого белого парня.
– Это же Джордж! – воскликнули они.
Я присмотрелась к нему, когда он повернулся к нам и радостно кивнул по пути в автобус. Если это действительно был старый друг Эстер Джордж Фрейд, то за десять лет он изрядно похудел. Похоже, в Чикаго по случаю великого суда над Джонатаном Бибби созвали всю нашу банду. Нас посадили в пассажирский фургон вместе с несколькими парнями и по пробкам повезли в центр в составе целой колонны белых бронированных машин без опознавательных знаков.
Сидя рядом со мной, Эстер вдруг заглянула мне в глаза.
– У тебя все в порядке? – искренне спросила она своим бесстрастным тоном.
Ответив, что у меня все нормально, я отвернулась к окну, рассердившись на ее доброту.
Пока мы ехали, я пыталась понять, как лучше всего держаться в Чикагском городском исправительном центре, то есть в федеральной тюрьме, где арестанты обычно находились до вынесения приговора – если, конечно, как Lil’ Kim, не проводили там весь свой срок. Джай сидела в Бруклинском исправительном центре два года, прежде чем ее перевели в Данбери, и говорила, что там было гораздо лучше, чем в Оклахома-Сити. «В Бруклине два блока, около двухсот женщин, можно работать и все такое. Там было чем заняться. В Чикагском центре сможешь немного расслабиться. Найдешь там кого поприличнее, чтобы держаться вместе. Попробуй получить койку подальше от своих соответчиц».
Нас привезли к высокой треугольной крепости, возвышающейся в одном из кварталов оживленного Чикаго-Луп. Нас высадили из фургона, подняли на лифте и вывели в грязную и обшарпанную приемную. Планировка здания сбивала с толку. Этаж казался крошечным, а его загроможденность лишь усиливала дискомфорт. Вдоль стены шли камеры, занятые мужчинами в оранжевых комбинезонах; большинство из них были темнокожими. Нас быстро заперли в пустой камере, тоже очень грязной.
Следующие пять часов я ходила из угла в угол и старалась не обращать внимания на сестер. Они из вежливости почти не говорили, словно уважая мою холодную, слепую ярость. Через несколько часов я легла на твердую и узкую скамью и уставилась в потолок. Нора прочистила горло:
– Пайпер?
– Что?
– Ты хоть знаешь Джонатана Бибби?
– НЕТ.
На несколько минут в камере воцарилось молчание.
– Ну и злишься ты, наверное.
– ДА.
Надзирательница выдала нам оранжевые мужские комбинезоны, которые не подошли ни одной из нас. Мой топорщился спереди, рукава были мне коротки, а штанины криво обрезаны чуть ниже колена. Я сумела продержаться почти год без тюремных клише, но теперь выглядела как типичная арестантка. Когда за нами пришли, я решила, что нас наконец-то отведут спать. Я чертовски устала, и мне казалось, что хуже этой грязной, неудобной камеры уже ничего быть не может. А еще мне хотелось скорее оказаться подальше от Норы.
