Нора относилась ко мне с недоверием, но при этом была до нелепости благодарна за то, что я не вступаю с ней в открытую вражду. Я чувствовала себя обязанной быть злобной, и, когда у меня получалось, она ничуть этому не противилась. Эстер-Анна была озадачена этой динамикой, но не вмешивалась в наши отношения. Похоже, она решила, что старшая сестра сумеет за себя постоять или что она сама напросилась. Я узнала, что Нора преподавала в профессиональной программе, организованной в Дублине, а Эстер-Анна работала в щенячьей программе в Лексингтоне. Прежде чем попасть за решетку, Эстер-Анна избавилась от зависимости, вышла замуж и стала считать Иисуса своим личным спасителем. Нора была точь-в-точь такой, какой я ее помнила: веселой, изобретательной, любопытной и порой невыносимо эгоистичной и вредной.
В конце концов я решила задать самый важный вопрос:
– Может, расскажешь, что случилось, после того как мы расстались в 1993-м?
По словам Норы, после моего исчезновения из ее жизни она несколько месяцев искала себя и пыталась завершить все дела с Аладжи, но он прямым текстом сказал ей, что это дохлый номер, и объяснил, какие последствия ее ждут, если она все же выйдет из бизнеса. «Твою сестру я всегда найти сумею», – пригрозил он. Через некоторое время, когда арестовали двух наркокурьеров – по отдельности, одного в Сан-Франциско, а другого в Чикаго, – все стало постепенно разваливаться и в итоге предприятие рухнуло.
На заработанные перевозкой наркотиков деньги Нора построила дом мечты в Вермонте – точнее, это был дом ее мечты, пока туда не ворвался отряд спецназа и вооруженных до зубов федеральных агентов, которые взяли ее под арест. Она утверждала, что, когда федералы схватили ее, у них уже была подробная информация обо всей схеме. Кто-то все им разболтал – Нора подумала, что крысой, возможно, был ее скользкий партнер по бизнесу по имени Джек.
– А обо мне они знали? – спросила я.
– Да, они прекрасно знали, кто ты такая. Но я сначала сказала им, что ты просто была моей девушкой и ни о чем не догадывалась.
В тот момент я не знала, чему и верить. Я много времени и сил потратила на ненависть к Норе и разработку все новых и новых планов мести. Ее история казалась правдоподобной, но на самом деле вполне могла быть и ложной. Я верила, что Нора ужасно сожалеет о своих ошибках, а когда она смотрела на младшую сестру или упоминала в разговоре о престарелых родителях (у которых в тюрьме оказался не один ребенок, а сразу двое), несмотря ни на что, сочувствовала ей. Мои мысли и чувства сплелись в сложный клубок, распутать который я не могла.
Я начинала понимать, что именно Ковбой Мальборо называл «дизельной терапией».
18
Бывает и хуже
Каждый день в Чикагском исправительном центре начинался одинаково: в шесть утра заключенные-мужчины (которым позволялось работать) вкатывали в женский блок тележки с едой, проталкивая их сквозь массивные железные двери. Затем одинокий дежурный надзиратель проходил по коридору и открывал двери в камеры женщин. Когда щелкали засовы, все вставали с коек и спешили в общий зал, где выстраивались в очередь за завтраком. Приятного в этой очереди было мало: никто не разговаривал, а суровые лица не двигались. Давали обычно хлопья и полпинты молока, иногда были еще побитые яблоки, которые распределяла заключенная по прозвищу Принцесса. Время от времени в меню оказывались вареные вкрутую яйца. Было очевидно, почему на завтрак поднимались все: как и в Оклахома-Сити, утром можно было получить единственную гарантированно съедобную пищу за день.
Комната пустела так же быстро, как и заполнялась народом. Почти все отправлялись обратно спать. Иногда заключенные сразу съедали свой завтрак, а иногда сохраняли его на будущее, бросая молоко на лед, лежащий в раздобытой где-то таре. Несколько часов в блоке было тихо, а затем женщины выползали из своих камер, включались телевизоры, и начинался новый жалкий день в жизни этой высоченной крепости.
Все, кто меня любил, хотели, чтобы я была невиновна – чтобы выяснилось, что меня обдурили и обманом завлекли в преступный мир. Но это, конечно же, было не так. Много лет назад я захотела приключений, удивительных переживаний, и то, что эти приключения оказались еще и противозаконными, сделало их в моих глазах лишь более захватывающими. Нора, может, и использовала меня тогда, но я была более чем готова взять то, что она хотела мне предложить.
Женщины, которых я встретила в Данбери, помогли мне разобраться с тем, что я делала неправильно, и осознать свои ошибки. Мне приходилось отвечать не только за свое решение совершить дурной и незаконный поступок, но и за стремление вечно быть этаким волком-одиночкой, из-за чего я совершала лишь больше ошибок, а последствия моих действий часто больнее ударяли по тем, кого я любила. Я больше не примеряла на себя мнение Д. Г. Лоуренса о нашем национальном характере: «Истинно американской душе свойственны суровость, отстраненность, стойкость и стремление убивать. До мягкости ей далеко».
Но женщины вроде Элли, Помпон, Пенсатукки, Джай и Эми смягчили меня. Я поняла, на что способна и как мой выбор влияет на людей, по которым я так скучала теперь – и среди них были не только Ларри и мои близкие, но и другие кающиеся грешницы, встретившиеся мне в этом году, в этот адский сезон. Я давно смирилась с тем, что по счетам всегда приходится платить. Я умела совершать ужасные ошибки и была готова нести ответственность за свои действия.
Суд над Джонатаном Бибби откладывался уже дважды. Я поняла, что это означает: «Здесь без шансов».
И все же очень важно было не верить в то, что тюремная система – персонал, правила, даже некоторые другие заключенные – заставляла тебя думать о себе, ведь хуже этих мыслей не было ничего на свете. Когда ты выбирал иной путь, когда действовал так, словно заслуживаешь уважения, они порой тоже следовали твоему примеру. Когда же в мой разум закрадывались сомнения, стыд или что похуже, важнейшим доказательством, что у меня все в порядке, становились письма и визиты друзей, любимого и близких, ведь их забота эффективнее любых амулетов, талисманов и таблеток прогоняла эти жуткие чувства.
Однако в Чикагском исправительном центре все было по-другому. Меня разлучили с людьми, которые, живи они хоть за решеткой, хоть на воле, весь мой срок помогали мне держаться на плаву, и я потеряла равновесие. Меня окружали жалкие женщины, дни проходили без какой-либо цели, а в отношении ко мне не было ни грамма уважения или сочувствия. Многие работавшие в женском блоке надзиратели были довольно приятными людьми, хоть и не справлялись со своими обязанностями, но никак помочь мне они не могли. Общаться с «начальством» в Чикагском исправительном центре было все равно что биться головой о бетонную стену. Вопросы оставались без ответов. Трусов не выдавали. Под угрозой стояло даже мое самосознание. Еду, порой съедобную, приносили регулярно, и это был единственный постоянный ритуал, на который можно было рассчитывать в этой новой вселенной. С каждым звонком родителям и Ларри в моем голосе звучало все больше отчаяния. Впервые за проведенный в тюрьме год я произнесла фразу: «Ты должен меня отсюда вытащить».
