Они уже подошли к учебному зданию, когда Шура вспомнил:
– Слушай, а что такое «мотек шели»?
Гарин остановился и внимательно посмотрел на Шуру:
– А что?
– Нет, просто Ури все время повторяет…
– Мой сладкий.
Шура напрягся:
– Я говорю, что такое «мотэк шели»?
– А я тебе отвечаю: «мой сладкий».
– Да ты что?! Он меня уже раз пять так назвал. Миш, а он что, голубой?
Гарин расхохотался:
– Не боись! Он всех так называет: и мужиков, и баб.
– Мило.
Миша развел руками:
– Тебе не угодишь. Хочешь, чтобы тебя падлой называли? Не получится. Тут евреи – народ чуткий и деликатный.
После занятий прощались, как всегда, на углу Герцеля и Шмуэль – Анацив. Миша торопился. По намекам Шура понял, что по делам будущего бизнеса. Когда наконец разошлись, Гарин вдогонку крикнул:
– Афикоман не забудь от Фиры спрятать!
Эта история сегодня особенно полюбилась слушателям. В пасхальный вечер взрослые прятали кусочек мацы, а дети его находили и за это получали вознаграждение. Этот самый кусочек назывался афикоманом. Во-первых, понравилось слово. Класс оживился, все представляли себе, как во время какого-нибудь застолья жена прячет от мужа афикоман, но проницательный муж его в итоге находит и выпивает. Яэль понимающе улыбалась. Видимо, все русские в этой части реагировали одинаково. А Шура задумался о том, что все праздники здесь семейные и детей не отправляют к бабушке, как делали они с Мариной, когда Гришка был маленький. Он представил себе Гришу, который ищет афикоман, но картинка не складывалась.
О Грише он старался не думать до тех пор, пока тот ему не приснился. Во сне сын был маленький, лет пяти. Шура крепко держал его за руку, они переходили дорогу на зеленый свет, а навстречу им шла Фира. Она замедлила ход и тихо сказала: «Шура, вы ушли и не закрыли дверь». Потом посмотрела на сына и добавила: «Как Гриша на вас похож. У него точно такие же щеки и нос». – «А глаза?» – спросил Шура. «А глаза другие. Но вы смотрите одинаково. Совершенно одинаково». А потом Фира куда-то исчезла, но оказывается, это он уже лежал без сна и тер мокрые щеки, так похожие на Гришкины.
В дверь робко постучали.
– Открыто!
На пороге стояла Фира в своем любимом цветастом халате:
– Шура, я кашу сварила. Хочу, чтобы вы поели горяченького.
Ели молча. Он думал о своем. Была суббота, транспорт не ходил, а дома сидеть не хотелось. При этом шататься по жаркому городу тоже не доставляло удовольствия.
– Шура, вы вчера вышли за сигаретами и забыли закрыть дверь.
Он медленно поднял глаза. Фира ждала объяснений.
– А я вам фотографию сына показывал?
– Нет, а что? Ой, покажите, правда!
– Да, конечно. Мне только надо найти… Бардак такой, ничего найти не могу…
Он бросился к телефону, даже забыв поблагодарить за завтрак.
Гриша как будто даже обрадовался звонку. Расспрашивал про Израиль, про иврит. Шура взахлеб рассказывал о Песахе, о странных правилах, в которых наверняка что-то есть, но сразу это не поймешь, надо пожить и вжиться и ощутить себя евреем.
Гриша сказал:
– Ты уже, по-моему, ощутил.
– А ты зря иронизируешь. В тебе тоже течет еврейская кровь.
– Ну, пусть она течет. В среднем темпе.
Шура разволновался. Ему хотелось доказать что-то важное, но он чувствовал, что взял неправильную ноту и никак не может с нее сойти.
– Гришка, тебе обязательно надо сюда приехать!
Гриша сказал после паузы:
– Куда, к твоей старушке?
– Ну, ты думаешь, я вечно буду у старушки?
– Хочется верить, что нет.
– Вот сниму свое жилье, приедешь?
– Пап, давай не будем. Когда снимешь – поговорим.
Точно как Марина. А как еще могло быть?
Свои дни рождения Борцов всегда справлял на даче. Обычно в апреле было еще холодно, но в доме имелась старая печь, которая почти не грела, но нужную атмосферу создавала. За годы студенчества одноклассники как-то сами собой рассосались, и остался один только Шура. Себя он мысленно не причислял ни к одноклассникам, ни к какой другой категории. Они были больше чем друзья, так как даже друзьям нельзя прощать всего того, что прощал Шура. Но это с лихвой компенсировалось особым драйвом, который возникал мгновенно, стоило только поднять трубку и набрать борцовский номер. Иногда Шуру посещали сомнения, что вдруг эта привязанность не взаимная, но он каждый раз убеждался, что Борцов точно так же не может без него, как и он без Борцова.
Вадик Борцов учился в Менделеевском. С одной стороны, он любил поиронизировать над своим выбором, с другой – считал себя великим химиком. Правда, почти все его однокурсники тоже были великими химиками, и вот это уже Шуру немного раздражало. Особенно бесил новый так называемый приятель Вадика, Петя Веснин, молчаливый очкарик с рассеянным взглядом, из тех, что не умеют быть, но умеют казаться. Шуру он обычно не замечал, а вот Марину заметил сразу. Они вдвоем уселись в углу и там молчали, а Шура сидел в другом углу и злился. Особенно поражала Марина. Он бы скорее понял, если бы она начала кокетничать с Борцовым, но с этим! Но она молчала, и оттого становилось еще муторнее. В доме было холодно, и все грелись горячительными напитками. Из разных мест то и дело доносился хохот, иногда кто-то взвизгивал, и только эти двое молчали, изредка кивая головой. Картина эта настолько раздражала своей противоестественностью, что Шура не выдержал и ушел наверх. Он лег, не раздеваясь, в маленькой комнате, в которой ночевал всегда, с самого детства.
С Мариной они встречались уже два месяца, но встречи эти были странными. Если Шура пропадал, она звонила сама. Бродили по улицам, грелись в темных подъездах. Однако любые попытки сближения Марина отвергала. Как ни странно, сейчас это не казалось игрой. После каждой попытки он чувствовал ее напряжение и мгновенное отчуждение. И потом пропадала она, и он звонил, и все повторялось.
Сегодня он впервые выводил Марину в свет, даже Борцов ее ни разу не видел. Он немного волновался, хотя не сомневался, что Марина понравится. При этом ему самому нравилось не все. При каждой встрече он пытался понять, что между ними общего, и каждый раз убеждался, что общего нет ничего. Но в этой ее чужеродности была какая-то притягательность, которую никак не получалось схватить или объяснить словами. Были моменты, когда это пугало и даже бесило. И тогда он пропадал и постепенно успокаивался, втайне надеясь, что с этим делом покончено. И еще свербило другое: ее неприятие близости. Причин могло быть множество. Если у Марины не было отношений с мужчинами, то страх ее вполне понятен. Однако именно страха он не чувствовал. Вполне возможно, он был неприятен ей физически. Но тогда зачем общаться? Можно было искать объяснения до бесконечности, но беда в том, что ни одно из них не подходило. Шура чувствовал какое-то механическое препятствие, или, можно сказать, фактическое, и этот факт известен только Марине. Как ни странно, все это не раззадоривало, а, наоборот, охлаждало, и он подспудно ждал момента, когда их отношения сойдут на нет естественным образом.
