Он мгновенно узнал Сашкины интонации.
– И давно ты меломаном заделался?
– Мама притащила…
– Спасибо маме. А Леонид Григорьевич как?
– Он умер.
– Прости.
Шуре было приятно, что тот помнит имя отца. Они были из одной жизни, и, значит, эта жизнь была.
– Знаешь, Борцов тут. Как раз на днях приехал. На Мертвом море сейчас с женой.
Сашка скептически улыбнулся:
– А он все такой же?
– Женился.
– Ну, это, как правило, сути не меняет. Впрочем, я глупость спросил.
Шура засмеялся:
– Что-то я от тебя раньше глупостей не слышал.
– Это я умело маскировался.
Шуре было легко, не надо было подбирать слова и думать о сказанном. Слова о Борцове несколько заинтриговали.
– Так что ты про Борцова говорил?
– Я? Мне про него абсолютно нечего сказать. Пустой и серый индивидуй… Шурка! Ты лучше о себе расскажи.
Шура не ожидал, что так обрадуется встрече. Так о многом хотелось расспросить, но Сашка перебил, быстро записал Шурин телефон в мобильник и исчез за дверями служебного входа. Шура даже не успел узнать, где тот живет. Видимо, Сашка тоже не был избалован общением, потому что объявился на следующий день и заехал прямо к Шуре на работу. Оказывается, тот жил в северном Тель-Авиве, месте весьма престижном. Они вышли на улицу. Сашка обернулся, уважительно оглядел здание. Это был голубой современный билдинг из бетона и стекла.
– Серьезная организация. Работой доволен?
– Ничего. Выгонят, наверное, скоро.
После известия о Маринином приезде Шура постоянно пребывал в состоянии нервного ожидания и все-таки не сдержался. На собрании обсуждали доклад коллеги из соседнего отдела. Доклад был так себе, и все это признавали. Но тема была интересная. Шура именно ею в Москве занимался, когда моделировал блок для экрана. Кальми попросил почитать все, что есть по этому поводу, и сделать расчеты. Поручил Ювалю, молодому парню, который недавно пришел в их отдел. Шура сказал с умным видом:
– Я этим занимался. У меня расчеты сохранились. Даже патент есть.
Кальми выслушал молча. Сказал рассеянно:
– Бэсэдэр, я подумаю…
Ладно бы на этом остановиться, но через неделю он напомнил о разговоре. Кальми сказал, что пока занят другим и все помнит. С этого дня что-то изменилось, хотя внешне все были так же добры и приветливы, но Шура чувствовал и, как всегда, корил себя задним числом. Вздрагивал, если кто-то с ним заговаривал, а народ был разговорчивый. Они сидели в комнате с Зивом, системным администратором. Тот весь день слушал музыку, развалившись в кресле, или говорил по телефону. Но работу делать успевал. Обо всех своих передвижениях сообщал вслух. Вставал, лениво потягивался:
– Пойду пи-пи сделаю.
Поначалу Шура смущался. Было не совсем понятно, что отвечать: ну, иди, мол, удачи. Даже тренировался дома. А потом привык. Израильтяне не стеснялись естественных желаний, и в этом даже был какой-то шарм.
Шура сказал:
– Не получается у меня с ними. Чем-то я не подхожу.
Сашка вздохнул:
– Да, евреи – народ непростой.
Шура разволновался:
– Да наоборот! Простой, как кирпич. Иной раз неудобно бывает.
– А ты подойди к проблеме с другой стороны. Для них Израиль – дом. Одна семья. Ты вот, например, при жене пукнуть можешь?
Шура бы пукнул, но не было жены. Но на всякий случай кивнул.
– Вот и они могут.
Шура вспомнил, что не спросил самого главного:
– А ты-то как тут оказался?
Они сидели в кафе, в котором он обычно обедал. Было много знакомых лиц, ему кивали, улыбались как своему. Сашка сказал:
– Может, еще обойдется?
– Вряд ли. Тут дело во мне…
– А я уже, наверное, не смог бы трудиться в коллективе. Отвык. Я теперь свободный художник. Это ж такой кайф, Шурик!
Оказалось, что на одном из московских конкурсов Сашка познакомился с израильской виолончелисткой. Какое-то время переписывались, ездили друг к другу в гости, потом поженились. Она из семьи потомственных музыкантов. Отец раньше играл у Зубина Меты. А сама она какое-то время даже училась у Башмета. Сейчас у нее контракт с Израильским камерным оркестром. Часто приглашают за границу. Он гастролирует вместе с ней, иногда ему тоже достаются партии, но нечасто.
Шура изумился:
– Тоже?! С твоими-то талантами!
Сашка махнул рукой, засмеялся:
– Шурик, это для тебя я талант. Ты настоящих талантов не видел.
Как-то это звучало неубедительно, но Шура не стал спорить.
– И потом я рад за Рахель. Я этим живу. И это немало, правда.
– Да… Завидую… А я не знаю, зачем живу… И что здесь делаю. Ничего не знаю. Мотыляюсь, как дерьмо в проруби.
– А что ты вдруг сюда поехал?
Шура вздохнул:
– Хороший вопрос. Развелся и уехал.
– Это бывает. А из-за работы не переживай. Не один ты такой. Это только кажется, что здесь все просто. Ты вот хочешь их понять. Пытаешься попасть в чужие ноты. Не надо. Пустое это. Ты создай свои. Они услышат, уверяю тебя. И смирятся. Скажут, ой, у этого есть своя песня, лучше его не трогать. Проще подождать другого, без песни. Того бояться не надо.
Шура поразился. Он думал о том же. Только он бы так не сказал. А сказать хотелось многое, мысли путались, цеплялись за слова, но и слова ускользали. Но он уже не мог остановиться:
– А зачем они так делают?! Я всегда думал, что есть такое место, где живут евреи. И они уж не обидят, их самих унижали просто по факту рождения, им не надо ничего объяснять.
Сашка рассмеялся, замахал руками:
– Стоп, стоп! Во-первых, кто тебя обижал?
Шура споткнулся на полуслове.
– Вот! Сам не знаешь. А во-вторых, какой ты еврей, Шура? Или они не евреи. Вот что у тебя с ним общего?
Он показал глазами на марокканского парня за стойкой, шустро раскладывающего еду по тарелкам.
– Он твоих обид не знает. Чего ему тебя жалеть? Но если ты считаешь, что тоже их родственник, то не надо обижаться. На родных не обижаются, правда? А жрачка тут паршивая, Шурка…
Народ потихоньку расходился, они сидели уже больше часа.
Шура сказал:
– Слушай, в Натании послезавтра барды какие-то выступают. Кочкин и Петухов. Известные, говорят. Пойдем?
Сашка покачал головой.
– А что, ты их знаешь?
