Я ажно призадумалась.
Со своего кобеля цепного, скотины дюже поганой норовом, Маришка с полмешка начесывала. А перевертень, ежель матерый, здоровей кобеля будет. И косматей. И стало быть, шерсти больше даст.
– Зося? – Елисей, видать, почуял чегой-то и руку свою поспешил высвободить.
– Ась?
– Не боишься, стало быть?
Ну… если б он в волчьем обличье был. Да с клычищами. Да косматый. Я б десять раз подумала, надо ли за-ради каких-то носков к нему лезти. А человека? Нет, не боюсь.
Не понимаю только, зачем они мне эту историю рассказали?
Не ради ж того, чтоб сказкою занять.
А спроси – не ответят.
Но я б спросила, да не успела. С протяжным скрипом отворилася дверь…
Глава 8. Внове о тайнах великих и малых
Кирей не вошел – ввалился, и рухнул бы, когда б не Егор, плечо подставивший.
– Если вздумаешь помирать, – любезнейше предупредил царевич, – то давай в другом месте…
– Может, мне тут нравится. – Кирей на плече повис, и, мне почудилося, сделал это с преогромною радостью. А что, плечи у Егора широки, на такие не одного азарина повесить можно.
И сам он невысок, но кряжист, что твой дубок.
– Мало ли чего кому нравится… – пробурчал Егор. – Ты помрешь, а нам убирать…
Выглядел Кирей… да краше в гроб кладут. Коса растрепалася. Сам белый, но как-то неровно белый, с желтоватыми пятнами. Глаза запали. И с лица схуд, будто месяц его недокармливали. Идет еле-еле, больше по полу ногами шкребает, чем идет.
А пахнет от него… дымом пахнет.
Гарью.
Рубаха в подпалинах.
На шкуре ожоги россыпью.
– Эк тебя угораздило. – Еська с другой стороны зашел, приобнял азарина любя, да так, что Кирей зашипел.
– Аккуратней!
– Эт тебе надо было аккуратней, а у нас, уж извини, как выйдет… за целительницами послать?
– Нет.
– Зря… тебя исцелять многие готовы… Зося, не подмогнешь жениху.
– А…
– А ты молчи, болезный… развели тут. Один калечней другого… смотреть противно… – Еська помог Кирею сесть и, опустившись на корточки, принялся сапоги стягивать. – Зославушка… отдаю его в твои заботливые руки.
И подмигнул так, мол, не теряйся.
Кирей застонал и, на кровать рухнувши, веки смежил, за что и получил от Еремы затрещину.
– Не прикидывайся. Сумел нагадить, сумей и ответить…
– Я тебя ненавижу.
– Ага… взаимно, харя азарская. – Сказано сие было без злобы, скорее уж по привычке. – А ты, Зослава, не стесняйся. Ежели чего – поможем… подержим там…
Кирей вздохнул.
И левый глаз приоткрывши, на меня уставился.
– Живая…
– Живая, – подтвердила я. Поживей прочих буду. Вона, и звон в голове стих, и силушка в руках появилась, и любопытствие ожило.
– Здоровая… а я, Зославушка, помру, верно…
И застонал жалостливо-жалостливо. Когда б воистину помирающих людей не видывала, поверила б, что вот-вот отойдет, болезный. Сердце ажно сочувствием наполнилося.
Я Кирейку за руку и взяла.
– Больно?
– Ой, больно… моченьки нет терпеть.
Ерема фыркнул.
Еська захихикал… Евстигней подошел ближе, уставился на Кирея превнимательно, будто прикидывая, как его половчей запечатлеть. И представилася мне стена поминальная с Киреевой портретою в полный рост. Стоит он, горделивый, глаза пучит, и в каждой руке – по раку.
– Воды… – приоткрывши второй глаз, взмолился Кирей. – Дай водички…
Дам.
От дам… Егор самолично ковшик протянул.
И посторонился.
Кирей заерзал, верно, почуял неладное, но все ж решил помирать дальше. Глазыньки смежил, рученьки на груди сцепил. И дышит через раз. Глянешь на такого – хоть бери, обмывай да в гроб укладывай.
– В-воды…
Я и дала.
Цельный ковшик.
На голову. А после и ковшиком помеж рог приложила, спросивши ласково:
– Что ты творишь, интриган несчастный?
Интриганом его еще когда Еська обозвал. А я запомнила. Хорошее слово. Верное.
Кирей-то от воды разом ожил – не зря бабка говаривала, будто бы водица студеная супротив многих хворей помогчи способна. А уж ковшик осиновый и вовсе против дури – средство верное. Била-то я ласково, почитай, в четверть силы, хоть и крепкая у женишка моего голова, а все ему пригодится.
Авось когда и думать научится.
– З-зослава! – Кирей сел на кровати, руки ко лбу прижал. – Синяк же будет! Что я…
– Скажешь, что это не синяк, а след от смертельной раны, полученной тобою в бою за семейное благополучие, – отозвался Еська и на всяк случай шажочек к двери сделал. Уж больно гневно блеснули Киреевы черные очи.
– Будет, – подтвердила я, глядя, как пухнет помеж рогов шишка. Когда б я к ея появлению самолично рученьку не приложила б, то решила б, что третий рог пролупляется. А что, мало ли… Кирей-то не из простых азар, может, у них и положено, чем рогов больше, тем знатней. – Еще как будет, если ты мне кой-чего не объяснишь.
И ковшиком по ладони пляснула.
Для вразумления.
Кирей на ковшик покосился. На меня глянул. На царевичей. Вздохнул и шишку потер.
– Могла бы просто спросить…
– Я спрашивала.
Еще когда спрашивала, только он начал языком кружево вязать, словесей много наплел, да ни одного правдивого.
– И спрашиваю. Чего ты с Ареем сделал?
– Это не я с ним. – Кирей встал и отряхнулся, видать, совсем его водица излечила. Вона, стекает по космах, по лицу, по плечах. – Это он со мною! А ты еще и пожалеть не хочешь.
И руку, полосою ожога перечеркнутую, под нос сунул.
– Не дури, – говорю, от руки взгляд отведши, – а то ж хуже будет…
Болит небось.
Взаправду болит. Вона какой пузырь вздулся. Такой бы проколоть, а после повязку наложить с мазью, на соке чистотела сделанной. Пекучая. Зато чистит так, что ни одна зараза не возьмется. Хотя, мыслится, азарин сам такая зараза, что любая иная ему не страшна.
– Эх, Зослава, Зослава… нет в тебе жалости, нет понимания. – Он рученьку рученькой обхватил, качает. Глазки потуплены. Вид разнесчастный.
– Нет, – отвечаю. – Ни капельки. Зато есть…
И ковшик показала.
Сзади ктой-то заржал в голос, заливисто, куда там жеребцу.
