А коль проклянет кого, тоже в сердцах, тому и не видать от Божини удачи.
В Барсуках загодя девки готовилися.
Ветки ломали, кто березу, кто иву, и осину случалось – бабьи все дерева, у кажной – свое, тайное, от матери доставшееся с именем. И вязанки веток, с просьбою взятые, кровью оплаченные, украшали что лентами, что бусами. Пряниками, случалось, махонькими. И кажная вязанку берегла пуще глаза.
Оно и верно.
Вязанки эти прикапывали у забора, а порой – и у порога, через который охота было законною женкою переступить.
Шептали просьбы.
Порой и снисходила Божиня. Прорастал тогда в заветном месте куст ивовый аль березовый, и сказывали, что не было верней приметы, что будет брак сей счастливым, многочадным и богатым. Бабка и та повторяла, что коль случалось такому, то ни родители, ни кто иной не смел препятствиев чинить.
На памяти моей еще ни один куст не пророс. Зато случалися промеж девками сварки, как в позатым годе. Всем-то охота замуж за богатого да пригожего, а таких женихов немного… вот и пошли лаяться, а там и за косы схватилися. Драли друг другу… Марьяшка после той ночи три дня из дому не выходила, нос битый прячучи. А соперница ейная и того дольше – все лицо ей расцарапали. Мне-то тогда еще смешно стало: оно ж как благословения Божининого испрошать, когда на сердце гнев и обида?
Вспомнилися девки.
И Барсуки.
И тяжко на сердце стало… к бабке бы наведаться, да опосля того моего письмеца вовсе меж нами разлад вышел. Она свое прислала, гневное, обозвала меня девкою глупой, которая сама своего счастия не ведает, а берется старших учить.
Велела прощения просить.
А как просить, когда чую, что я правая, а не она?
И еще запретила мне про Арея и думать. Мол, есть у меня жених, перед которым я слово свое сама дала, и нечего иного искать, хватит ее перед людями позорить.
Хотела я ответить, да…
…и все одно нашла я березку. В Акадэмии деревов множество, но все хитрые, иноземные. Есть тут и плющ коварный, с листвою гладенькою, будто бы атласной. Держится она что летом, что зимою, оттого и глядится плющ этот ненастоящим – каменным цветком. А тронешь листик проверить – взаправду ли живой, а он и обожжет пальцы ядом. Есть игличка крохотная, что по земле ковром колючим стелется, да цветов в том ковре множество – молодые веточки беленькие, будто изморозью покрыты, взрослея желтеют, после зеленеют, а старые самые – что бархат красный.
Есть дерево-мандарин, под колпаком стеклянным растет.
Царице подарено.
Ей же с дерева этого и плоды-цитроны отсылают. Круглые оне, что яблочки махонькие, и колеру яркого. И другое дерево – не дерево, а тут же растет, физалисом именуется, есть и бархатка ядовитая, и зеволев с желтою пастию, в которую он мух и комаров ловит… многое есть, а березку поди отыщи.
Отыскала.
И веточку сняла нижнюю, по которой уже сухотка поползла. Ножиком срезала и, палец поранивши, к срезу прижала.
– Прости меня, – сказала я березке. – И прими дар ответный…
Не знаю, услышала ли…
Вечером же сидела, обматывала тоненькие хворостинки-веточки нитками цветными. Посадить, может, и не посажу, но негоже вовсе обычаи забывать. Бусы свои разобрала, старенькие, но оно и верней. Помнится, чем больше вещь ношена, тем крепче на ней слово хозяйское держится.
И Люциана Береславовна про то же говорила.
Правда, она про запечатление и отпечатки ауры на вещественных носителях, но суть-то едина, какими словами не обзови.
Бусы я к веточкам и крепила, когда в дверь постучали.
– Тебя боярыня Велимира видеть желает, – без приветствия сказала мне девка в атласном зеленом сарафане, расшитом маками алыми. – Немедля.
И ноженькою притопнула.
Не то чтоб желание у меня было с Велимирою встречаться, но мнится, не тот она человек, чтоб зазря звать. Да и пригляжуся… Кирей-то, чай, не чужой.
Как жениха в плохие руки передать?
А ну попортит?
Кивнула я. И дверь заперла, накинула простенькое заклятье, которое, конечне, снять недолго, да прав Ильюшка – я почую, коль явится вдруг гость незваный.
Боярыня Велимира красоты своей не утратила.
Напротив, глядела я на нее и любовалась.
– Доброго вечера, княгиня Зослава, – сказала Велимира ласково и рученькою повела. А на рученьке этой бранзалетки зазвенели серебряными бубенцами. – Уж прости, что отрываю тебя от дел важных…
– Ничего. И тебе здоровья, боярыня…
Княгиня… сказала без насмешки, а все одно, обе ж разумеем, что княгиня из меня, как из Пеструхи конь боевой. Навроде и велика, и о четырех ногах, и седло вздеть можно, но сядешь на такого – не война, смех один будет.
– Присядь, – не то попросила, не то велела боярыня. А девку свою отослала. Рученькою махнула, пальцами щелкнула, та и сгинула… – Подслушивать станет. Тятенька мой беспокоится, что уж полгода минуло, а я все еще царевича себе не отыскала. Не себе, ему.
Она присела на сундук.
И я примеру воспоследствовала.
– Боюсь, что ничем твоей беде не помогу, – сказала я, взгляд отводя.
Ерема?
Елисей? Она от отчаянья за любого ухватится, да не будет счастья ни ей, ни им… и Кирей опять же. Мнится мне, что не обрадуется он, коль Велимира от царевича кольцо примет.
А ведь предложат.
Куда обыкновенному человеку да супроть этакой красоты устоять? Бровью поведет, глянет томно сквозь ресницы черные и лишит разума.
– Верю. – Велимира вздохнула. – Сама не знаю, зачем позвала тебя… тошно, Зослава… девки мои… кружат, вертятся, выслуживаться пытаются, да знаю, что не передо мной. За каждым шагом следят. Каждое слово ловят. И все батюшке… вон, Добруша… простого звания, но не в том беда ведь. У нее сестры в неволе были… и сама-то беднота горькая. Наши все над ней смеялись… проходу не давали. Пожалела. Велела, чтоб не трогали… денег дала на выкуп. Подумала, может, найду себе подругу… а не срослось.
Она стянула узорчатое обручье.
– Наушничает… и когда стала? Не знаю… в рот глядит, за спиной шипит. Отчего так, Зослава?
А разве ж я ведаю? Люди – оне разные бывают. Одни совестятся, а другие с совестью живут и уживаются, ворочают ею как вздумается.
– Расскажи мне, – попросила Велимира.
– Об чем?
– О чем хочешь…
А у меня и слова-то заняло. Об чем хочу? Да ни об чем… не подруги мы, да и навряд ли когда станем. Кто я? И кто она? И что тут говорить?
– Или слушай… шепчутся девки, что твой жених от тебя избавиться желает. Будто прочат ему в невесты ныне Ильюшкину сестрицу. Я ее видывала. – Она потянула за ленту, и та выскользнула из косы, расшитою шелковою змейкой опустилась на колени. – Ничего выдающегося… тоща и темна. Личико меленькое. Глазки черные. На галку похожа. И молчит все время…
