– Подойди, – попросила сестрица, и Велимира не сумела отказать. Подошла, хоть и не гнулися ноги, а сама она похолодела. – Дай руку… не бойся… не заразное это.
Пальцы Гориславины желтыми сделались.
И глаза стали, что бурштыны.
Пахло от нее… дурно, что из горшка ночного.
– Немного мне осталось… слушай… глупа была… думала, что все-то ныне по-моему сладится, что… – она говорила, воздух ослабшими губами глотая. – Царицею стану… а она не желает с нами родниться… батюшка наш… сватал, когда слаба еще была царица… волчица за волчат стеною станет… а батюшке нашему… поглядишь, я помру, тебя сватать будет. Беги, Велимира. Беги!
Она закашлялась вновь и выгнулось ослабшее тело дугою. А кровь изо рта хлынула черная да с комками. И Велимира бросилась за няньками…
Той же ночью Горислава отошла.
Как она кричала!
Ее голос Велимира слышала в своей горнице, хоть и уши затыкала. А наутро батюшка почтил ее своим визитом. Он был мрачен и даже зол.
– Померла твоя сестрица, – сказал он и велел: – Встань… повернись. Тощевата… здоровая? Хотя о том не тебя спрашивать надобно… вечером…
И ушел.
А вечером явились целительницы, которые Велимиру раздели и долго крутили, щупали, заглядывали, кто в глаза, кто в рот. Зубы считали.
И старуха, к ним приставленная, кивала.
Мол, хорошо.
Унизительно.
– Хочешь быть царицею, – сказал батюшка, когда Велимира пожаловаться вздумала, – терпи.
– Не хочу.
– Дура!
– Горислава…
Батюшка скривился, будто прокисшего молока хлебанувши.
– Второй раз у нее не выйдет. Будешь тут жить. Девок к тебе приставим, чтоб глядели. Еду пробовать станут. Питье. Вещи твои…
– Я не хочу…
Не уберегут девки, это Велимира распрекрасно понимала. Если вздумается царице и от второй невесты избавиться, то найдет способ. Вон, вокруг сестрицы множество девок крутилось. И что? Ныне шептались холопки, будто бы слегли двое, и болезнь аккурат, что у Гориславы, и значит, отравы, какой бы ни была, и они попробовали. Да проявилась она не сразу.
– И не стану…
– Дура, – отец отвесил пощечину. – Твое дело – старших слушать. Ишь, возомнила… я сказал, что станешь царицей? Так оно и будет. И чтоб родила троих. Парней. Не вздумай дурить с девками, как матушка твоя… взял на свою голову.
Пьян был боярин, а потому и высказал все, что на сердце накипело.
Велимира услышала. И тогда-то, пожалуй, отошла ее любовь к отцу, тогда-то и поняла, что для него она – не дочь любимая, а товар, который бы спихнуть с выгодою…
На счастье ее не вышло со сватовством. Не давала царица согласия, но и не отказывала вовсе.
– Крутит, лиса старая… ничего, вот где она у нас будет. – Батюшке полюбилось беседовать с дочерью. То ли хмель был тому виной – а боярин все чаще бывал скорее пьян, нежели трезв, то ли надеялся переубедить он упрямицу, но каждый вечер ныне звали Велимиру к столу.
И усаживалась она.
Слушала путаные отцовы речи.
Преисполнялась уверенности, что бежать надобно. Но куда? Как?
Из терема-то несложно выпорхнуть. А дальше что? Поймают. Возвернут. Запрут. И хорошо, если в тереме, а не в монастыре дальнем, молитвой заставив грехи несуществующие отмаливать.
А если и выйдет?
Как жить на воле, воли не видавши? Велимира неглупа была, понимала, что привыкла к клетке своей. А сумеет ли сама? Без нянек, без холопок, готовых любое ее желание немедля исполнить? Без денег отцовых? Без…
…роду и имени.
– Вот что, девка. – Отчего-то отец упорно называл Велимиру или девкою, или дурою, а она терпела, памятуя про тяжкую руку и волю, в которой было вовсе ее сослать. – Учиться пойдешь.
Сказал он одного раза, и сердце обмерло.
– Царица не хочет? Пусть сынок ее восхочет. – Он поднял тяжелую чашу и не удержал, выплеснул вино на скатерть, где и растеклось оно красною лужей. – Ты у меня видная. Задом покрутишь. Косой помашешь… что вы там еще делаете, чтоб мужикам голову задурить?
…обмерло и застучало с новой силой.
Неужто и вправду позволят?
Выйти.
Уйти.
– Решила царица из сыночка магика сделать. – Отец пьяно срыгнул и лицо рукавом отер. А Велимира поразилась тому, до чего некрасив, отвратителен даже этот человек. Родство? Не ощущала она с ним родства. Любовь? Умерла она с Гориславою. Сгорела в костре погребальном.
Да пощечиною прах развеян был.
И удивительно лишь, по какому праву он, грузный и неопрятный, неряшливый, думает, будто бы вправе решать за Велимиру, как ей жить?
– Дар у тебя слабенький, но для начала хватит. Годик как-нибудь продержишься. А там – замуж и в царицы. – Лицо его было красно, помято. И морщины делали его лишь более уродливым. Седые брови нависали над глазами, отчего глаза эти гляделись вовсе крошечными. В клочковатой, давно нечесанной бороде застряла кислая капуста. И было во всем отцовском обличье нечто невыносимо отвратительное.
Кабанье.
– Только гляди там, не дури, – отец погрозил кулаком. – А то я быстро вразумлю… за косу и…
– Как можно, батюшка…
…надежда вспыхнула ярким пламенем.
…Акадэмия. И если остаться, если задержаться… пусть дар слаб, но вдруг да хватит его, малого, чтобы магичкою стать? Над магичками нет власти.
И отец не посмеет тогда…
Надежда горела.
Костром.
Жаром опаляла.
Да… перегорала.
Дар? Не дар, искорка одна, и думать нечего, чтобы пламя из нее раздуть. Курс она выдержит. И второй, быть может, потянет. А вот третий, в учебники которого Велимира заглянула, – точно нет. И что тогда? К батюшке возвращаться? Не простит он самоуправства. Мигом замуж выдаст и, наказать желая, жениха такого выберет, что лучше сразу в петлю.
Исполнить наказ?
И вновь же, не оставят в живых.
Как быть?
Слезы отгорели в глазах. Не может позволить себе боярыня Велимира слабости. Слишком многие смотрят. Слишком многие понимают все… слишком многие ждут, когда же сляжет она с неизвестною хворью. И ожидание это мучит.
Страх.
Живет. Растет. И никуда-то от него не деться. Каждый день Велимира себя слушает. Забьется сердце чуть – а она гадает, от волнения ли или же от отравы, которую дали. В жар ли кинет, в холод, а все мнится – вот она, начинается, болезнь.
И самой смешно.
И горько.
