Так он меня и притащил.
Не к общежитию, к саду заветному.
Оно и понятно, завсегда девки собирались опричь дому. Бабка сказывала, что в ее времена и вовсе далеко уходили, в лес ближний аль к речке.
Речек в Акадэмии нема.
Пруд местный навряд ли сгодится, а вот сад местный – лесу самое оно замена.
– На вот, – Еська сунул в руку монетку свою. – Как время придет, так и сожми крепонько. И Зося, вот клянусь силой своей, что надо это! И чем больше шуму будет, там оно лучше. Я тебе после все расскажу.
– А сейчас?
– Извини, но актерствовать ты не горазда. А потому… дерзай, Зося, и тебе покорятся новые высоты! – возвестил Еська и в спину подпихнул. – И шевелись, шевелись, ночь небось не бесконечная…
В саду стояла темень кромешная.
Ох…
И куда податься? Дорожки и той не вижу.
Сердце колотится, и чую себя татем, в чужую хату забравшимся. Но иду… бреду… над головою ветви скрипят. Упрекают: мол, нехорошо, Зослава. Пусть и не любят тебя боярыни, да и ты к ним сердечного расположения не чуешь, а все одно нынешнею ночью – сестры вы, все дочери Божинины. И потому негодное ты дело задумала.
Где это видано, чтоб в Березовую ночь девка парню поверила?
Костер я увидела издали. Желтое пятно, на которое весенними ранними мотыльками слетались снежные хлопья. Вот уж и вправду, Морана сестрицу с праздником поздравить спешит.
– И долго еще? – раздраженный голос боярыни Бориславы слышен был издалека. – Я скоро околею.
– Не нравится – иди, – это ответствовала Велимира. – Никто тебя силой не держит.
Чего ей Борислава ответила – я не расслышала.
– Холодно… – пожаловался кто-то.
– Сейчас согреемся…
Чем ближе я подходила, тем ярче разгорался костер.
Сложили его посеред большой поляны, каменьями круглыми окружив. И собрались тут… нет, не все, но многие. Узнала я и боярыню Твердыню, и Разуму, и прочих, с кем случалось встречаться в общежитии.
– Доброй ночи вам, сестры, – сказала я и поклонилась, как то положено.
– Доброй ночи… – нестройным хором отозвались боярыни, и лишь Борислава буркнула в сторону:
– И чего она приперлась? Не звали…
– Доброй ночи и тебе, сестра, – Велимира выступила из круга и протянула руки.
Ныне облачена она была в рубаху из небеленого полотна, расшитую по горловине мелким бисером. На ногах – простые сапожки. На плечах – шуба волчья.
Волосы темною волною на плечах.
И венцом – венок из тонких березовых веток.
– Проходи к огню… – Она взяла меня за руки, и боярыни расступились, кривясь недовольно. Не по нраву им было, что я в круг вошла. Да не посмели отказать. – Испей…
Она поднесла мне чашу с молоком, щедро медом приправленным.
И крюху хлебную подала.
– А у нас в садочке… как у нас в садочке… – тоненьким голоском завела песню Русана, и девки подхватили. Голоса их сплетались, вились, что ленты в косе.
Первою в круг на хоровод ступила Велимира, и не нашлось никого, кто б хоть слово сказал. Ступила и взмахнула руками, сыпанула в костер сушеных трав.
Крутанулась.
Присела.
И вновь же руки к огню потянула, и пламя поднялося. Опалило широкие рукава рубахи. Этак, гляди, и в белые пальцы вцепится. Охнули боярыни, но Велимира лишь засмеялась.
Она танцевала.
Я в жизни не видела, чтоб так танцевали. В Барсуках-то что? Девки огню кланялися, да с опаскою, ведали, что за поклон он и отплатить может по-всякому… вон, Саромуха годочков пять тому, когда еще в девках ходила, решила удаль показать, едва ль не в самый костер скокнула, так на всю жизню шрамы на руках осталися.
А Велимира…
Не думала она об огне.
И о шрамах.
Ни о чем не думала, кроме того, что нынешнею ночью она взаправду свободна.
И полетели на землю чоботы, хрустнул ледок под босою ножкой, крохотною, будто у дитяти. Зашипело пламя, сыпануло искрой, вышивая на рубахе свои узоры.
– Ну же, смелей! – Велимира остановилась на мгновенье, чтобы глянуть на девок. – Или кровь у вас и вправду рыбья? Чего пришли? Пляшите!
И рубаху стянула.
Баила бабка, что в прежние далекие времена только так и плясали бабы, что для Божини, что для землицы, каковая есть мать. А мать наготы детской не чурается.
Это уж после люди правила выдумали.
Стыд.
Не было стыда. Блеснул и сгорел. И сама я скинула ботинки, ступила на ледяную землю, подивившись, что не холодно ничуть. Волосы расплела. Рубаху стянула.
– Это… несколько слишком, – заметила Борислава, в темень отступая. – А если кто увидит?
Велимира лишь рассмеялась.
Шальной хмель, ночью даренный, в крови ее кипел. И я сама слышала далекий зов, то ли земли, то ли неба…
Пляши, Зослава.
Отдай долг силы дареной. Поделись с землицею…
– …ехал молодец, удалой купец…
…ноги сами несут к огню. Бояться? Не причинит мне огонь вреда. Не нынешней ночью. Слышу… слышу, как грохочет в небе гром. Несется железная цмокова колесница, запряженная троицей огненных быков. Свистит хлыст, высекая молнии.
И крепко держат цмоковы руки поводья.
Сам он хорош.
Пригож.
Волос золотой, борода – серебряная.
Глаза – черные, из камня-агату вырезанные. Облачен в платье грозовое. И сердит: вновь сбежала невеста его. Не пожелала остаться в доме цмоковом, пусть и открыл ей всю дюжину дюжин палат.
Пусть сыпал ей злато под ноги.
Укрывал соболями.
Украшал каменьями… а она ушла. И Божиня-сестрица беглянку укрыла.
Слышу, как вздыхает земля, и сотни сотен трав, дремавшие до того дня, просыпаются. Время их наступает. Прорастут. Выплетут зеленые ковры.
И дадут деве беглой новую жизнь.
Красив цмок.
Да куда ему до любого? Пусть не богат тот и не знатен, и нет у него ни крыльев медных, ни быков огненных, ни палат самоцветных… нет и не надобно.
Хватит дудки звонкой.
И дома, что над ручьем для нее поставлен был.
Хватит улыбки и счастливого возгласа:
– Ты вернулась…
Слышу… все слышу… и пою… про купца, что девку похитил да бросил… про любовь несчастную… про счастливую… ступаю по угольям, делюсь с землею силой, и надобно остановиться, пока вовсе не обессилею.
