А не могу.
Горько мне.
Догонит девку цмок. Не спрятаться ей, бестолковой, как ни пытайся. Да в глаза глянет и отступится. Насильно мил не будешь. Даст он ей золотое обручье, серебряный гребень и медное сердце с трещиною, глядишь, у нее и болеть перестанет.
А она, дары приняв, к милому кинется.
…заплетала мне матушка косы… ох лентами да золотыми…
Хор девичий слаженно выводил слова старой песни.
…украшала, да украшала… лентами золотыми, лентами шелковыми…
И слезы на глазах.
Жаль цмока.
И девку, что счастия искала, да как вышла к дому своему, то и увидела, что в доме этом есть уже хозяйка…
…выбирала матушка платье мне…
Я остановилась.
Сразу.
И села на землю, с которой пробивалась теплая молодая зелень. Провела по ней ладонью… надо же. А я только слышала о таком. Рядом опустилась на колени Велимира. И засмеялась тихонечко.
– Правда ли, – спросила шепотом, – что нынешней ночью Божиня исполнит, чего попросишь?
– Так говорят.
Трава пахла… травой и пахла. Лугом молодым, на котором еще не развернулись цветастые ковры. Землею распаренною, ленивою. Водой – самую малость, крыницей студеною, каменным ложем ее.
– Только… желание не должно быть злым.
Зла и без того в мире довольно.
– …выводила матушка меня в круг… выводила…
– Поют. – Велимира перебирала травинки. – Красиво… а у меня голоса нет. Наверное, ты думаешь, что я вовсе… бесстыжая… мне нянька моя сказывала, что когда-то только так… что в наготе нет стыда, а танец, который от сердца, силу пробуждает. Сила к силе тянется… и силы бы просить. Только не получится, чтобы от сердца. А ведь только так надо, чтобы от сердца… оно же иного желает. Но исполнится если желание, что со мною будет?
Что могла я ответить?
Не знаю.
Велимира – что птица в силках. И бьется, норовит крыла расправить, но не позволят ей взлететь. Опутают, окрутят… а если и позволят, недолго полет продлится.
Нет, о том не желаю думать.
…в низенькой светелке огонек горит.
Молодая пряха у окна сидит.
Велимира сорвала травинку, поднесла к губам, дунула.
– Лети-лети… что суждено, того не миновать… а я хочу быть счастливой. Просто быть…
И вновь я промолчала.
Так и сидели.
Глядели на огонь.
На боярынь, хоровод водивших, и Борислава первою ступала, павою шла. Красива она была, статна и высока, и рубаха-то пусть и шита просто, да из тонкого полотна, по горлу и рукавам цветами бисерными изукрашена…
– Завтра шептаться станут, что я вовсе обезумела. – Велимира потянулась, подняла старую шубу, закуталась по самые глаза. – Пересказывать… передумывать.
– Не посмеют.
Что бы ни творилось нынешней ночью, все тайною укрыто. Девки промеж собой о том и словом перемолвиться не смели, страшась разгневать Божиню.
А ну как не исполнит желание?
Аль исполнит, но вывернет так, что исполнившись, воля хуже неволи станет.
– Посмеют. – Велимира подобрала волосы, скрутила кое-как да за спину закинула. – Для них это все лишено смысла. Игра, не более того… сейчас походят и гадать станут. А чего гадать, когда за каждою судьба выплетена? Хотя все мечтают переломить. Но никто не смеет. И я не смею… трусливая.
…молода, красива, карие глаза. По плечам развита русая коса…
Песня текла.
Время шло.
И вспомнился вдруг Еська с его монеткою… и как быть?
…костер почти догорел. Крупные угли налились краснотой, шмыгали меж ними огненные ящерки, и звучал, почитай, над самым ухом голос Бориславы.
– …и велел батюшка зеркало не трогать. Послушны были дочери, но подбила их бабка-шептуха в Березовую ночь погадать. Мол, одним только глазочком на суженого глянут. Неужто не любопытно им?
Кто-то вздохнул.
Близилось утро.
Солнце еще не скоро подымется, да и птахи молчали, но я всею сутью своей чуяла, что недолго ночи осталось. Сидела, сжимала в руке монетку и не находила в себе смелости Еську кликнуть.
Борислава ж наклонилась ниже.
– И вот ночью отправился батюшка почивать, а старуха-то девок и подняла. Дала им свечи восковые и ключ от комнаты, в коей зеркало сокрыто было. Две-то сестрицы скоренько побегли, а третья, самая младшенькая, забоялась. А ну как доведается батюшка? Скор он был на расправу. Суров…
Охнул кто-то.
Ахнул.
А я лишь усмехнулася: слышала я эту гишторию, правда, в Барсуках не зеркало было, а заговоренный гребень, который старуха сестрицам подкинула, мол, которая им сумеет волосья расчесать, той и замуж идти за молодого да богатого.
– …и так она сказала: вы, мол, ступайте, а уж я вас догоню. Сестрицы и поспешили. Каждой было охота поскорей в зеркало заветное глянуть. Старуха-то знай шепчет: глядеть надо и сказывать, какого жениха хочешь. Зеркало непростое. Хоть черного, хоть белого, хоть рудого в подпалинах, а сыщет и приведет к порогу с дарами богатыми…
Сказывала Борислава красиво, я и сама заслушалась бы.
Да монетка мешала.
Еська ждет… ждет ли? Может, притомился, ушел домой… и выходит, что подвела я его?
– …и вот глянула старшая сестрица в зеркало. А оно черным-черно, свечи и те не отражаются. – Голос Бориславы сделался тих, и девки поневоле наклонялися, жались друг к другу, дышать и то боялися. – И ничего-то там нету… а старушка и шепчет: ближе подойди…
Я решилась и стиснула монетку.
Крутанула, как велено.
Ничего не случилося.
– …глянула средняя сестрица. Тож чернота… и старушка говорит: подойди, девка, поближе… и свечечку заговоренную в руку сунула. Девка и подошла. А из зеркала…
Борислава смолкла.
И в тишине слышно стало, как кто-то пискнул, что мыша придавленная.
– …рука черная высунулася. И хвать ее за косу!
Взвизгнули девки.
Охнули.
– …в зеркало и утянуло, как старшую. Младшенькая-то и идти не желала, да боязно ей стало одной. Мерещится, будто шелестит что-то. Половицы в доме скрипят. Аккурат как идет кто-то.
– Мамочки…
– Идет-бредет. Остановится. Вздохнет горестно. После и вовсе заплачет дитем малым. Крикнула она сестрицам, да в ответ тишина. Крикнула вновь, и только смех донесся старушечий. И так испугалась девка, что опрометью кинулась прочь. Летела, под собой ног не чуя… и вылетела, выскочила в комнату с зеркалом. Глядь! А дверь-то за нею и закрылась!
