– Ой…
Борислава обвела девок тяжким взглядом.
И шубейку поправила.
– А в комнате той свечи белые горят, но все одно темно. Нет ни сестриц ее, ни старухи, только зеркало стоит черным-черно. А в зеркале том будто шевелится что-то. Пригляделась она. Тень? Не тень. Будто кто-то идет навстречу…
Кто-то охнул.
Кто-то за сердце схватился. А я монетку в карман убрала.
– …тут-то и вспомнила она, что старуха про женихов сказывала… глядит и глаз отвесть не может. А он все ближе и ближе. Ближе и ближе.
Голос Бориславин сделался громким и глухим.
Ажно у меня мурашки по спине побегли. Иль от холода это, а не со страху?
– Вот уже совсем он близок. И видит девка, что страшен жених, будто смертных грех! На один глаз кривой, на другой – косой. На обе ноги хром, а руки и вовсе вывернуты. Горбат да космат… хотела бежать, но ноженьки не понесли.
– Божиня милосердная…
– Занемела вся, ни рукою шелохнуть не способная, ни ногою… ни слова сказать… а жених-то уже из зеркала выбрался… идет, хромает, переваливается. Несет от него козлиным духом… девка уже почитай и сомлела. А жених ее обнял и как скажет…
– Ты моя навеки! – прогудело вдруг над поляною.
И выскочил к костру…
Человек – не человек. Зверь – не зверь. Тварь невиданная, неведомая.
Высок. Рогат. Горбат. На обе ноги хром. А руки растопырились, одна другой короче.
Космат.
Глаза желтизною блещут.
Вонюч. И вправду козлом несет, и крепко так. И растопыренными своими руками хвать девку, которая поближе оказалася.
– Моя…
Ой, что стало! От визгу не то что чудище неведомое, я оглохла. Девки в крик. Вой. Борислава юбки подхватила и бегом… костер стоптали, благо друг друга не подавили. А тая, которую чудище схватило, и вовсе сомлела…
Слева вдруг заухало.
Справа заскрипело.
Сверху громыхнуло да с переливами. Плеснуло зеленью, алым тревожным…
Я ажно сама присела… тварь же, крутанувшись на остатках костра – вот ни понимания, ни уважения у нея к древним обычаям, – девку выпустила. И ко мне кривые рученьки потянула. Заблеяла, замычала, затрясла головою и промолвила дурным голосом:
– Пойдешь за меня, Зослава?
– Шишь тебе, – ответствовала я. Чай, не купеческая дочь, чтоб в зеркале заклятом сгинуть. Тварюка ж рассмеялась блеющим голосом и пальцем погрозила:
– Что, нехорош жених?
– Хорош. Да уж иные имеются…
– Так много не мало, будет из кого выбрать. – Тварюка подбоченилася и тряхнула рогатою козлиной головой. – Поцелуй меня… и обернуся я молодцем пригожим…
И ко мне сунулася.
Не знаю.
Может, конечно, и обернется… помнила я бабкину сказку про жабу, которую молодец поцеловал, а она и стала раскрасавицею. Только как-то вот не верилося мне, что он добровольне жабу целовать полез. А если и полез, то, знать, жаба ему и мила была. Глядишь, с нею б и сложилося б. С девкою ж как оно стало – неведомо… но не про тое я.
Кулаком промеж рогов стукнула легонько и велела:
– Не балуй!
Тварюка и охнула, села наземь и промолвила Еськиным голосом:
– Ну… Зослава! Нет у тебя чувства юмора…
Отряхнулся он, и сползла иллюзия.
– Этак и череп проломить недолго! – пожаловался Еська, лоб потирая.
– Сам виноват.
Вот ведала ж, что ничего хорошего он не придумает. А тепериче и убедилася. Испоганил ночь… ладно, не всю ночь, уже за то спасибо.
– Ага… виноват… сведешь в могилу и не заплачешь. – Еська протянул руку. – Встать помоги… скоро явятся.
– Что здесь происходит?! – ледяной голос Люцианы Береславовны заставил Еську вскочить.
– А и вправду, что здесь происходит?! – Он спешно одернул черную рубаху и платок, на левое ухо съехавший, снял.
Люциана Береславовна смерила Еську ледяным взглядом.
– Что он здесь делает?
А спросила отчегой-то у меня.
– Гулял я. – Еська потупился и носочком землю сковырнул. – Вот, знаете, не спалось… мучит душу… неизведанное.
И в глаза глядит.
– Может, любовь, а может, газы… пироги ныне с капустой были. Вкусные – страсть. Вот и не устоял я… ныне же пучить стало…
– Прекратите!
– Так вот, гуляю, значит. Дышу воздухом свежим… ну как свежим, сами понимаете, капуста – это серьезно.
Люциана Береславовна прямо заледенела.
– И выхожу, значит, к саду. – Еська глядел под ноги и мял платок. – Оно, конечно, далековато, да задумался… и ночь хорошая. Звезды. Тишина… и тут, слышу, кричат… я и ринулся на помощь. Я ж благородный человек…
– Хватит! – оборвала Люциана Береславовна, поднимая воротник шубы. – Идите за мной.
– Куда?
– Какая разница?! – в ледяном голосе ее проскользнули нервические ноты.
– Не скажите… при всем моем глобальном к вам уважении, а оно велико, что царство Росское, – Еська платок на голову натянул, – но вот просто так взять и пойти… куда-нибудь… а вдруг вы меня обманом и властью своей завлечете?
– Куда?!
– В тихое темное место. И там станете глумиться…
Я прижала ладони к щекам. Да что он говорит! Как такая блажь дикая вовсе ему в голову пришла! Люциана Береславовна рот открыла.
И закрыла, не ведая, верно, что ответить.
– Я юноша молодой. Неискушенный…
…выгонят.
…или на конюшни отправят, да не на пару седмиц, а до конца учебы, если не дальше.
– …вы женщина видная… что с моей репутацией станется? Будут говорить…
– Молчать!
– Молчу. – Еська потупился. – Я понимаю… вам непросто… в ваши-то годы… вы не обижайтесь, Люциана Береславовна…
…до конюшен он не доживет.
…она его прямо тут схоронит. А я скажу, что так и было.
– …вы женщина, несомненно, красивая. Видная. Но все ж я предпочел бы кого помоложе… своего возраста, так сказать…
Она щелкнула пальцами, и Еська замер, вытянулся, а глаза остекленели. Люциана Береславовна хлопнула в ладоши.
– Не знаю, что он задумал, – она обращалась ко мне, – но, надеюсь, вы понимаете, что данная выходка не может остаться без последствий?
Понимаю.
Ничего не понимаю.
Глава 17. О разговорах подслушанных
– Ой, Люциана, ты как всегда преувеличиваешь, – по-девичьи звонкий голосок Марьяны Ивановны доносился из-за двери.
