Дверь была приоткрыта, и будь я посмелей, сумела б заглянуть в щелочку. Однако вид обездвиженного Еськи, коего попросту к стеночке прислонили да велели приглядывать, чтоб не громыхнулся, всякое любопытствие на корню изводил.
Не убила, и все ладно…
Отживет.
Наверное.
Ныне Еська был бел, что статуя, да статуей и гляделся, разве что в человеческие одежи для потехи ряженною. На него вон и муха сонная весенняя села, поползла по лбу.
– Мальчик, конечно, несколько… невоспитан…
– Недопорот.
– Из того, что я слышала, пороли его знатно, да не всякую дурь розгою вывести можно, – миролюбиво заметила Марьяна Ивановна. – Присядь. Успокойся… не думаю, что имеет смысл дергать Фрола. Он и так которую ночь не спит.
– Неужели?
Нынешняя беседа не для моих ушей предназначалася, но я ж не нарочно. Кто виноватый, что двери тут такие? Не закрываются плотне? И коль не хотели, чтоб слухали их, могли б пологу поставить.
– Со всеми этими событиями… Мишенька во дворце днюет и ночует…
Что-то звякнуло.
– Чайку испробуешь? Или побоишься из моих рук брать?
– Не побоюсь.
– А зря. – Марьяна Ивановна засмеялась, и смех ее был, что старого ведра дребезжание, когда оно, на оглоблю зацепленное, по телеге стучит. Звонко навроде, а неприятственно. – Мы ж обе знаем, на что способные… но не бледней. Ночь-то сегодня особенная. Сестра сестре не навредит. Я чту Божинины заветы. И ты, думаю… присядь вот. Что делать станешь?
– На конюшни отправлю.
– Я не про мальчишку…
Еськин левый глаз дернулся. И муха поспешно поднялась со лба, сделала круг над головой и вновь села на самый кончик носу.
Еська на нее покосился.
А я не шелохнулась.
Сам виноватый. Пущай терпит. Небось вред от мухи невелик. А что нос зудит, так то ему заместо конюшен.
– Хотя конюшни пусть будут… для порядку… тебе с медом или с вареньем? Пробуй. Из черной смородины. Я к ней немного брусники добавляю. И каплю меду, но исключительно липового. Тогда ароматно выходит…
– Что во дворце?
– А то ты не знаешь…
– Не знаю. Я там нежеланная гостья… все плохо, да?
– Нехорошо…
Я слышала, как полилась водица, небось разливала Марьяна Ивановна чай. Скрипнул стул. Зашелестело.
– Может, и не дотянет до лета… Мишенька старается, конечно… не один он старается. Ты ему скажи, если меня не слушает. Нечего там делать, найдется кому присмотреть… все боится, что без него отойдет… а оно бы и к лучшему.
– Не сейчас.
Еськин другой глаз дернулся. Ресницы дрогнули. И муха спешно сползла с носа на губу верхнюю. Замерла, подняла слюдяные крыльца, потерла…
– Надо, чтобы он до лета дотянул…
– Не уверена, не уверена… – Марьяна Ивановна вздохнула. – Собаке собачья…
– Тише…
– Можно подумать, тебе есть за что его любить.
Муха самозабвенно чистила крыльца, а Еська только и способен был, что глаза пучить.
– Не за что, – нехотя признала Люциана Береславовна. – Но эти разговоры… что с Фролом.
– Еще волнуешься? А я уж думала, что разошлись ваши дороженьки… разбежались…
– Благодаря вам, Марьяна Ивановна.
– Не без того. – Смешок заставил муху переползти на Еськину щеку.
– И вам не совестно?
– А тебе, моя дорогая, не совестно было парню голову дурить? Сколько лет он за тобою бегал собачонкою. Ты ж все ответу не давала, морочила… мол, вот еще годик… стану магичкою…
– И стала бы… стала ведь!
– Стала. Оно сразу понятно было, что станешь… только в тот год, помнится, ты не только Фролу надежду дала.
Муха медленно поползла вверх по щеке, добралась до глаза.
Тут-то я и отогнала.
Ползать – пусть ползает, но в глаза гадить неможно. А то еще черви опосля заведутся.
– Что, здраво перспективы оценила? Поняла, что не выйдет из тебя великой… так, средненькая… умненькая, умелая, но силой обделенная? И сколь ни бейся, а выше головы не прыгнешь.
– Зачем вы…
– Затем, что слишком долго ты во всем меня винила. Мол, рассказала я Фролу… а с чего мне молчать было? Не скажу, что Фрол мне вместо сына стал, но… он мне всегда был симпатичен. Если хочешь, чувствовалось родство. Я ведь тоже звания простого, и всего, что имею, сама добилась. А ты у нас кровью благородной, предками своими любила в глаза ткнуть…
– Поэтому?
– Нет, Люциана, не поэтому… ты чаек пей, духмяный… и вареньице попробуй. Сама-то кухарить не пробовала? Нет? А как-нибудь… не для нужды, души ради, а то все зелья, зелья… не завидую я тебе. Нечему. Всю жизнь несчастная и такою помрешь… рассказала я, что видела, потому как Фрола пожалела…
– А он в этой жалости нуждался? – почти выкрикнула Люциана.
А мне подумалось, что, когда они с Марьяною Ивановной вспомнят про меня да Еську, хорошо б очутиться где-нибудь далече.
– Не знаю. Может, и нет… а может…
Тишина.
Только давешняя муха жужжит, над Еськиною головой кружась.
– Я тебя не виню. Ты девка молодая… горделивая… а он кем был? Студиозус вчерашний. Ни кола, ни двора, одни перспективы, да только когда из тех перспектив чего толкового выйдет? Сколько лет ждать пришлось бы? Пять? Десять? А ты не готовая была… а тот, другой? Кем он был?
– Не было.
– Ровня небось? – Марьяна Ивановна будто и не услышала. – И богат, и знатен… что ж замуж-то не взял?
– Не ваше дело!
– Не мое… только… ты ж тогда исчезла, Люциана. Сгинула. И сколько лет о тебе ни слуху ни духу? А подумала, каково Фролу было? И то, он узнал про жениха твоего… а когда б не знал? У тебя б самой небось не хватило бы смелости признаться? Что молчишь? Глаза отводишь?
– Не надо о том, – почти взмолилась Люциана Береславовна. – Все ошибаются.
– Верно… все ошибаются. Только умные на ошибках учатся, а дуракам… дураков Божиня бережет. Ты девка неглупая, и мне по-хорошему жаль, что у вас не сложилось. Но успокойся уже. Не вернешь прошлого…
– Все не так было…
– А как, Люциана? Если не так, то поди, расскажи…
– Не могу! Божини ради… не могу… – В голосе этом такая мука была, что у меня под сердцем закололо. – Если б моя воля… я бы… а не вышло… не позволено… забудьте. И Фрол… думаете, я не понимаю, что он обо мне… Архип… я и его потеряла. А ведь братом… родным братьям на меня плевать… отдали, что разменяли… и некому было… не важно. Просто забудьте. И правы, я научилась жить. Как смогла, так и научилась. Хватит бередить.
