Ой, и зря он про этое сказал… как не волноваться-то?
Стала в дверях…
Стою…
А ежель поймают? Позору не оберусь… воровать полезла… и ладно, что с того, если мне ничегошеньки не надобно? Кто тому поверит?
И почему я вовсе стою?
Надо было Еську за шкирку схватить.
Уволочь.
И уже в общежитии вразумить… а я…
Стою.
Слухаю.
Тишина… муха гудит, ползет по стеночке. Стеночка-то беленая да синими цветами расписана. Цветы красивы, но далеко им до Евстигнеевых раков. Подумалося так, и сама себе подивилась: надо же, до чего в душу запали…
Муха ползет.
Еська за стеною затих… и ведь вскрыл-то дверь. Достал из сапога связку железок, то ли палочки, то ли крючочки. Присел на корточки у замка и ну нашептывать, будто бы уговаривал. То одной железкой примерится, то другую приложит.
Встанет.
Вздохнет.
Внове присядет.
И давай песенку мурлыкать… а железки в пальцах так и мелькают. Щелкнуло тихонько, следом дверь и приотворилась, но Еська сразу не сунулся. Как сидел, так и сидеть остался. Глянул с прищуром, рукою повел. Прислушался. И железки свои в сапог убрал. А из другого тряпицу достал беленую, из ней – три семечка подсолнечных, волос конский и еще будто бы чешую рыбью.
Чешую он на пол положил.
Глянул на меня.
Подмигнул.
И палец к губам приложил, мол, молчи Зослава. Молчу. Гляжу. Одним глазом на стену пялюся, другим – на Еську. Он же волосок взял и провел по косяку дверному. Сверху вниз.
Снизу вверх.
Кинул зерно.
И встал.
– Готово, – произнес, порог переступая. – Ну, Зослава, пожелай нам удачи… в воровском деле удача – первое, без нее ни одно умение впрок не пойдет.
Я хотела ответить… смолчала.
Чего сказать?
А Еська ужо за дверью скрылся. И двигался неслышно, чисто тать… а я одна осталася. Так и стояла, в тишине да с мухою, пока не услышала, будто идет кто…
Точно идет.
Поднимается.
И спешно так, едва ли не бегом…
Свистнула коротко. А Еська не отозвался. И еще раз свистнула. И сердце захолонуло. А ну как сейчас отворится дверь и войдет кто? Что ему сказать? Чего тут делаю? Чего стою?
Ой, мамочки родные… страхом весь розум перебило, зато вспомнилось, что вела нас Люциана Береславовна лестницей узенькою, которая вилась, вилась… и не было на той лестнице иных дверей. И значится, кто бы ни поднимался ныне, шел он сюда. Не свернет, не перейдет…
Ох ты…
Я вновь свистнула. А ничего…
Ну, Еська… выйдем живыми, самолично за чуб твой рыжий так оттаскаю, что всякая дурь из головы сама повылезет. Так подумала и, сомнения последние отринувши – шаги близились, – толкнула резную дверь.
– Ты…
– Зосенька, не нервничай. – Еська приложил палец к губам и поманил. – Ну пойми, не могу я…
В дверь постучали.
А Еська, рядом очутившися, за руку схватил. И на самое ухо зашептал:
– Сейчас поймут, что здесь никого нет и отправятся восвояси. А мы закончим наше неблагородное дело…
Вновь постучали.
– Марьяна Ивановна… – раздался голос, который навроде и знакомый был, да только чей? – Вы здесь? Марьяна Ивановна…
– Нет ее, – прошипел Еська и спешно дверь в кабинету захлопнул.
– Марьяна…
И та, наружная дверь, отворилась с протяжным скрипом.
– З-задница. – Еська застыл.
А я… ежели б не забоялася шуметь, то прям туточки и начала б вразумлять. Ажно руки засвербели в чуб рыжий вцепиться да потянуть, приговариваючи: «Не смей пакостить, ирод…»
– Марьяна Ивановна… – теперь голос звучал рядышком. И был знаком, вот тут я готова была поклясться, что человека этого ведаю распрекрасно, только подзабыла. Бывает же такое, что подзабудешь кого? Вот и хмурилася, морщила лоб, пытаясь вспомнить. – Вы тут…
– Нет ее, говорю, – ответствовал Еська шепоточком.
Оглянулся.
А с ним и я.
Кабинета у Марьяны Ивановны была большою, с четыре мои комнатушки, а может, и с пять. Так оно и понятно. Кто я? Студиозус, каковых в Акадэмии полпучка за медяшку, а она – магичка сталая, опытная. Ей и покладено место хорошее.
Окна два.
Решеткою заперты.
– Не вариант, – одними губами произнес Еська. – На них охранки стоят, а вскрыть я точно не успею…
А ежели б и успел, то окна узенькие, Еська еще протиснется, а мне с моим природным богатством недолго и застряти. Коль и случится чудо, что пролезу, то чего нам с той стороны делать? Чай, поднималися мы долго, значит, башня высоконькая, а крылов у меня нетути.
И падать…
Нет, падать я не желала.
Человек, который заглянул в чужие покои, меж тем не торопился. Ходил он, и пол скрипел под ногами, что человека оного не радовало. Слышала я, как матерится он вполголоса.
С фантазиею.
Еська же стоял, что петух, солнцем оглушенный, да со стороны в сторону головой крутил.
На пол глянул.
И я поглядела: лежит ковер азарский, по шелку шелком расшитый. Тут тебе и степи, и кони, и узоры диковинные, в которых мерещится то одно, то другое. Под ковром не спрячешься, как и под столом, хотя ж стол этот огромный, весь угол занял. На нем медною горою самовар высится. И, что перед воеводой, выстроилися перед самоваром чашечки парпоровые, один в один как та, из которой Марьяна Ивановна чай попивать изволила.
Тут и масленочка.
И блюдце с колотым сахаром.
И корзинка, вязаною салфеточкой укрытая, в которой сушки да кренделя лежат. И варенье духмяное, с черной смородины… а я с вечера не емши, и пахнет от варенья…
– Зося, очнись. – Еська меня за рукав дернул, и я головою тряхнула. В самом-то деле, не время ныне о вареньях да чаях раздумывать. Вот-вот поймают нас, и уже туточки Еськин быстрый язык нам не поможет. Не представляю я и близко, чего набрехать можно, чтоб поверили.
– Марьяна Ивановна… – в дверь легонько постучали.
И Еська решился.
– Давай. Придется… рискнуть.
Он подскочил к резной дверце, повернул ключик медный трижды, дернул, кинул внутрь рыбью чешуйку и зашипел:
– Зося, не спи…
Я и не сплю.
За дверцею комната оказалася, и махонькая-махонькая, деревом обшитая. И не комната, а сундук будто бы, только огроменный. И шубы в ем висели плотно-плотно. Еська меня в те шубы обеими руками впихивал, едва не скуля от злости. А что я? Я ж не виноватая, что невпихуема! Еще Люциана Береславовна, не в добрый час помянута будет, сказывала, будто бы твердое тело имеет объем постоянный, а потому в емкость объема меньшего умещено быть не может.
