Я называла траву за травой.
Много их было… как-то даже чересчур много. Душица вот малину забьет, а липовый цвет с вишневыми ветками да яблоками сушеными вовсе мешать неможно. Будет чай сладок до горечи.
Только…
Я капнула капельку на ладонь.
Растерла пальцами.
– Марьин корень, – сказала с удивлением, потому как кидать его в чай – глупство. Только чай портить. Марьин корень и горек, и настой дает мутный, а пользы от него… никакой пользы и не припомню. Он в притирках хорош, которые от больных ног или чтоб дышать жженым, когда лихоманка мучит.
Но чай…
– Молодец, Зосенька. А теперь вареньице попробуй, только осторожно…
Архип Полуэктович самолично чайничек прикрыл и куклу поверху усадил аккуратне. Варенье? То, смородиновое, с медом и мятою, которое Марьяна Ивановна дюже нахваливала. Я и попробовала.
Капелюшечку.
Ох и сладкое!
Ажно зубы сводит, до чего сладкое… и за сладостью этою вновь мерещится… нет, не марьин корень. Горечавник. От же ж! Зачем портить продукту? Иль случайно угодил? Нет, помнится, Марьяна Ивановна, про травы сказываючи, все повторяла. Дескать, аккуратней быть надобно.
Следить.
Травы всякие случаются, и горе тому, кто вех с морковкою попутает… а сама в варенье горечавникового отвару.
– А теперь, Зославушка, скажи, что будет, если горечавник да марьин корень вместе сложить?
Не ведаю.
– Еще цвет зимней яблони нужен, – тихо произнес Еська. – И заклятье простенькое… ей этого знать неоткуда. А наши… коты… так их называли… девок выискивают, которые из хорошего дома… знакомятся… мол, купцов сын. Или еще приказчик. Мастеровой… кто на что горазд. Главное, чтоб голову задурить. Если сама задурится, то ладно. А упрямится станет, дадут леденца такого, сладенького, медового. Поешь – и язык вперед разума бежит. Все выскажет. И сколько людей в доме. И когда хозяева в отлучке бывают, и кто сторожит, где добро хранится… потом и остается, что погодить и обнести.
Я едва ложечку не выронила.
И вареньем тем на платочек капнула.
Это ж выходит…
– Само бы зелье Люциана сразу почуяла. – Архип Полуэктович за рученьку меня взял да к столу развернул. – А вот если отдельные компоненты… она умница, но когда на взводе, невнимательной делается. Ты ее, знаю, крепко разозлил. Вот Марьяна и воспользовалась. Знать бы, о чем говорили.
– А вы у Зоси спросите. Она слушала, – Еська мне подмигнул.
А я… стою и краснею, хотя куда уж красней. Как оно можно? Чтоб гостя, тебе доверившегося, травить? Или не травить, а… многое б сказала Люциана Береславовна, когда б не чай энтот? Может, вовсе рта не открыла б…
И не оттого ли Хозяин сподмогнул услышать? Оне-то чтят древние заветы, и гость, ежели и вправду гостем явился, святый.
– Потом побеседуем. – Архип Полуэктович платочек свой из рук моих вынул, пятнышко ноготком сковырнул и головою покачал, верно, жалея, что доверил.
А я выведу!
Я умею!
И от черники пятна чистила, и от луку зеленого, и от вишни, которые вовсе тяжко сводятся. С черною смородиною, глядишь, тоже управлюся.
– Теперь ты, неслух малолетний, – Архип Полуэктович пальцем Еське в подреберье ткнул, отчего Еська и согнулся.
– Убьете! – прошипел он, за бочину хватаясь.
– Убить не убью, но помучаю знатно. Давай шевели хвостом. А то Марьянушка и вправду не обрадуется…
Еська кивнул и к столу подошел.
– Этот с секретом. Видите, – он указал на медную пластиночку. – Эта мастерская простых столов не делает. У каждого своя хитрость имеется. И не одна. Я только две захоронки сумел найти. Эта пустая.
Он надавил на пластиночку, над столешницею рукой провел, а после пальцы скрестил по-хитрому, и чтой-то щелкнуло, звякнуло, и сбоку выехал ящичек.
– Тут что-то лежало… недавно еще. Я не скажу что…
– Отойди, – велел Архип Полуэктович, на колено одно опустившись. Наклонился. Едва не носом в коробочку влез. А она-то крохотная, разве что для игл годная. – Надо же… а о таком варианте я и не думал. Иди сюда. Прислушайся. Да не к тому, что вокруг. К себе прислушайся.
Еська тоже на колени встал.
Руку растопырил.
– Это не драгоценности… не золото… вы уж извините, на что натаскивали, то и чую… нет, другое…
– Чем пахнет?
– Огнем, – с удивлением произнес Еська. – Лис бы вам точно сказал…
– От давай еще всю твою шоблу свистнем, чтоб наверняка…
У Еськи и второе ухо, которое обыкновенное, не драное, заалело.
– Верно. Огнем. Амулет тут лежал. Огневой. И мощный, судя по остаточным эманациям. Конечно, экранировала. – Архип Полуэктович ноготочком по ящику постучал. – Но вычистить не почистила. Марьяна у нас с огнем не больно-то ладит… а я, голова садовая…
И Еську за шею схвативши, ткнул его носом в коробочку энту пустую, что щеня дурное в миску с молоком.
– Нюхай, – молвил Архип Полуэктович. – И запоминай, как остаточные эманации выглядят…
Еська только крякнул.
– Вторая где?
Шею Еськину, что характерно, наставник не выпустил.
– Т-тут, – Еська едва дотянулся до стола.
И внове дивно вышло.
Дунул.
Свистнул.
Кинул волос конский.
– Я сам не знаю, что тут… не успел открыть, – виновато произнес он.
А стол захрустел.
И самый краешек, с ножкою резною, отвалился. Архип Полуэктович скоренько этот краешек подхватил, перевернул, тряхнул.
– Ну и как это…
На широкую ладонь выпала лента красная, узелочками вязаная, а в каждом – по прядочке волос светлых, пуховых.
Видала я такие ленты прежде.
В Барсуках их кажная баба вяжет, от сглазу и от сполоху, от дурных снов, от собачьего заполошного лаю, с которого дитя после по малой нужде в постелю ходит, от иных напастей.
– Ленточка эта материна, – сказала я, отводя взгляд. – Их младенчикам вяжут, чтобы сберечь… и до года дите на рученьке носит. А после прячут…
И всю жизню берегут, потому как сила в этой ленте небывалая. Пущай не всякая мамка магическим даром наделена, зато у каждой в сердце слово особое живет, на которое Божиня откликнется. И сберегут сии ленты уже взрослого дитятку.
Отвадят беду.
Отгонят болезнь… а коль попадут в руки дурные, то и, наоборот, привадят, примучат, приморочат…
– Надо же, – тише произнес Архип Полуэктович и волоски из ленты потянул. Переложил в платочек свой, завернул да в карману упрятал. – Теперь собирай, как было.
