– Как о чем? Как это о чем?! – засуетился он и, ватрушку схвативши, за щеку ее сунул.
Борода и вовсе короткою сделалась, пошла зеленью плесневелой.
– О детях!
– У меня нет детей.
И на месте-то не стоит – пританцовывает…
– Так в том и беда! Когда у бабы детей нет, ей всяческая дурь в голову лезет! Замуж бы тебе, Зославушка, и своим домом зажить. Подумай, до чего славно было бы! Разве ж это девичье дело на поле кажный день корячится? А еще убьют ненароком…
– Замуж?
– Как есть замуж, – закивал Хозяин и пирожок проглотил, не жуя. Верно, рвались из него иные слова, да не посмел промолвить, истинно хозяйский приказ нарушая.
– И за кого?
– Как за кого? За азарина твоего! Всем Кирей хорош. Красив? Красив, – сам себе ответил Хозяин, выдирая из бороды волосок.
Ох, неладное творится… чтоб Хозяин самолично себя главного украшения лишал?
Противно его натуре то, что говорит.
А не сказать – не смеет.
Мне бы отпустить, ан нет, молчу.
Слухаю.
– Богат… дом поставит. Не дом – палаты каменные. Будешь жить в них хозяйкою… спать на перинах пуховых… на постелях шелковых… есть на золоте-серебре…
Что-то где-то я уже слышала такое.
– Не придется больше на зорьке просыпаться. Мозоли с рученек сойдут… кожа побелеет… как выпарят тебя в баньке, разотрут маслами заморскими, вычешут волосы гребнями из рогов индрик-зверя… станешь раскрасавицей, куда там Велимире…
– Спасибо за заботу, – поклонилась я Хозяину. – Что еще тебе сказать велено?
Вздохнул он тяжко и в бороду высморкался, взгляд отвел. От хоть нечисть, а все одно совестливая, более совестливая, чем иные люди.
– Велено… что, если не захочешь ты своею волею из Акадэмии уйти, то…
– Говори уж.
– …для здоровья учеба зело вредна… волос полезет… слабость случится… и все одно уйдешь, поелику болезным туточки делать нечего.
Это Хозяин уже шепотом промолвил.
А бороду свою и вовсе дергал, что бабка Пеструхино вымя. Правда, с Пеструхи хоть молока было, а тут – спрашивай иль нет, не скажет, по чьему слову он сию беседу затеял.
– А когда упрямиться станешь, то и с животом расстаться можно…
И взгляд в стороночку отвел.
– Не серчай, Зославушка… на первом камне клятву я давал повиноваться. И не смею ее порушить…
– Понимаю.
Первый камень.
Становой.
В нашей избе его дед клал и собственной кровью крепил, чтоб, значит, стояла изба, чтоб выдержала и осенние дожди, и зимние лютые морозы, и завеи с ураганами. Чтоб обошли ее горести и напасти. А бабка словом женским особым закляла.
На мир.
На очаг, в котором огонь не погаснет.
На спокой душевный. На деток здоровых. На удачу и богатство. Пусть и сказывала давече Люциана, будто бы сии заклятия силы особой не имеют, мол, все блажь да суеверия, но по мне – лучшая ворожба, которая от сердца идет. А уж по правилам она аль так, дело третье.
И мнится, что Акадэмию на суевериях ставили.
А значит, есть где-то тот особый первый камень, к которому Хозяин душою привязанный. И крохотного кусочка, пылинки с того камня хватит, чтоб Хозяину приказы давать.
Исполнит.
Не все, к счастью. Есть то, что натуре Хозяина столь противно, что сия натура скорее рассыплется песком, тенью станет, нежели исполнит.
И оттого дышать легче.
– Что ж… иди, – говорю. – И спасибо тебе…
– А и вправду, – Хозяин тоненько шмыгнул носом, и жаль его стало вдруг, невольного, – вышла бы ты замуж, Зосенька… чай, с мужиком оно верней.
– Выйду, – пообещала я.
Всенепременно.
Третий день минул с той березовой ночи, о которой и вспоминала я с опаскою. Все мнилось, а ну как дознается Люциана Береславовна, что не только слышала я тот, заветный разговор, но и передала его слово в слово Архипу Полуэктовичу.
Он-то ничего не сказал.
Бровью повел.
Рученькой махнул.
– Иди, – сказал, – Зослава. И забудь обо всем.
А как забудешь, когда в мыслях только оно и крутится. Я уж и глядеть-то на Люциану Береславовну спокойно не можу, любопытствие мучит, стало быть, на кого ж она жениха своего сменяла.
Иль не жениха?
Если словом не обещалась, то, стало быть, свободна была в выборе.
А я?
Я вот словом обещалась. Перстенек приняла.
На людях себя невестою назвала, а другой на сердце. И может, тем и разгневала Божиню, что прибрала она того другого, укрыла?
Есть он?
Есть.
А вроде как и нету. И не моги, Зослава, ему беспокойствие учинять, потому как с оного беспокойствия и помереть ему недолго. От и осталося – молчать да терпеть, ховать страхи свои заполошные. И слезы держать – не след по живому, что по покойнику, голосить.
Тяжко.
Не способная я на такие деяния высокие. И царевичи попритихли, навроде, вот они, крутятся на глазах, да мирны преподозрительно. Архип Полуэктович и тот не верит.
Приглядывается.
Но без толку.
Кирейка мои покои десятою дорогою обходит. Ильюшка… книжная душа – книжная и есть, в библиотеке чахнет то над одною книженцией, то над другою… Лойко за Игнатом ходит что пришитый, отчего Игнат беспокоится.
А я…
Сижу.
В зеркало гляжу да думаю, чего б такого умного написать на завтрешнюю докладу про взаимодействие силовых потоков.
В библиотеку бы… книгу открыть… иль спросить кого, чтоб сподмог. Небось доклада – это не бабке письмецо.
…с бабкою отдельная беда. Повадилася она гостьюшек принимать. Они-то и потянулися, даром что боярыни знатные, богатые, которым бабка – неровня. Кому родовая честь прийти мешает, тот сродственниц шлет, из тех, что пошустрей, поглазастей, чтоб выглядели все, выслухали, дворню порасспросили да донесли.
И доносят.
Что своим, что чужим.
Главное, несут-то в дом не добро, а зависть со сплетнями мешаную, потчуют бабку полною ложкой. Она-то и рада, мол, уважение какое сказывают…
Последний розум отняли.
Станька давече записочку прислала.
Мол, вовсе неможно жить стало, до того бабка ея поучениями замучила. Вознамерилася боярыню выростить. И то неможно, и это… только и дел, что сидеть на подушках, что курица на яйцах, да щеки дуть. А Станька к такому непривычная.
