Глухой рык раздался близехонько. И Евстигней крутанулся на пятке.
– Барыня ты моя… сударыня ты моя…
Голос его звенел.
А я…
Я рот руками закрыла, чтоб не заверещать, как девка, мышу в погребе встретившая. Ладно бы мышу. Мышов я не боюся нисколечки, но нынешняя тварюка мышою не была, а была… тварюкою.
Иначей не назовешь.
Сперва-то мне померещилося, что это каменная груда заварушилась.
Чтой-то хрустнуло.
И покачнулся турий череп, грозясь меня на рога поднять. А с камней вставало… нечто.
Медведь?
Может, некогда оно и было честным медведем. Может, даже и непростым, поелику таких огроменных медведей я не то чтоб не видывала, я не слыхивала, где водятся этакие. И жил тот зверь… жил, пока не помер. А уж померши, видать, переродился.
Сам ли?
Магики помогли?
– Ко мне нонче друг Ванюша приходил… – Евстигней на зверя глядел… глядел, но видел ли таким, каким видела его я.
Косматые бока.
Лысое брюхо, сшитое из лоскутов. И шито крупными стежками. Нитки частью лопнули, и в дыры выглядывают не то потроха, не то ветошь, которой тварюку набили.
Пасть открыта.
Гнилью из нее тянет.
А глаза-то алым отсвечивают.
И пробегают по грязной шерсти искорки… и магиею несет от зверя да мертвечиною.
Рыкнул он коротко и к Евстигнею шагнул. А тот, скаженный, заместо того, чтоб бегчи, как сие разумно было б, ноженькою притопнул и завел старое:
– …друг Ванюша приходил, три кармана приносил… барыня ты моя, сударыня ты моя…
И пошел в плясовую.
Зверь-то небось к этаким гостям непривычен был, рыкнуть рыкнул, лапою махнул, да как-то с ленцою, будто примериваясь.
– …первый карман со деньгами…
Евстигней от лапы звериной уклонился с легкостью.
– …второй карман с орехами… барыня ты моя, сударыня ты моя… второй карман с орехами…
Из приоткрытой пасти умертвия потекла слюна… а глаза потемнели, полыхнули недобро.
– Со деньгами любить можно…
– Евстигней… – тихонечко позвала я.
Ой, чуется, душа евонная в скорости и без пробуждения из тела-то вылетит, а моя и следом.
– …с орехами зубам больно… барыня ты моя, сударыня ты моя… – Евстигней, чтоб ему заняло, как очнется, плясал лихо.
И тварюки будто бы не замечал вовсе.
Ох ты ж Божиня милосердная… ты над блаженными стоишь… и этого, коль повезет, обережешь… вон вприсядку пошел… и под лапу поднырнул, и сбоку обошел тварюку.
Евстигней, что вода, текуч.
И зверь сотворенный рядом с ним глядится неуклюжим. Тяжел он, неповоротлив, да… да ярче разгораются красные глаза. Искорки на шкуре уже не гаснут, горят белым светом и с каждым мгновеньем их все больше и больше…
Вот уже и голова звериная пылает будто бы.
Уродлива она.
Шкура местами пооблезла.
Потрескалась.
А на лбу и вовсе разъехался старый шов, кость видна стала, пожелтевшая от времени.
– …от изюма губы сладки… нельзя с милым целоваться… барыня ты моя… сударыня ты моя… нельзя с милым целовати…
Евстигней остановился перед зверем.
Вытянулся в струнку.
И тот, ошалевши от этакой наглости, поднялся на задние лапы. Натянулась шкура на брюхе барабаном, а сбоку, пробив ее, выглянул обломок ребра.
– …нельзя с милым целоваться… можно только обниматься… барыня ты моя…
Евстигней топнул ногой.
И тварь качнулась, начав медленно заваливаться на царевича. А я поняла: сейчас она сумеет… закончится ли волшба, оберегавшая Евстигнея.
Или удача.
Или просто… но я ничего не смогу сделать.
– …сударыня ты моя… можно только обниматься…
Он глядел на нее снизу вверх.
А я… я не в силах была шевельнуться. Понимала, что должна сделать… а хоть что-нибудь да сделать. Щит поставить. Щиты у меня ведь получаются знатные.
Или огневой шар сотворить.
Или…
А я просто глядела, рот раззявивши.
– …можно только… – Евстигней замолчал.
И очнулся.
Он мотнул головой, попятился, а тварь заревела. Громко.
Грозно.
И с этого его реву немота моя прошла.
– Ложись! – крикнула я, сотворяя огневой шар. И вышел он легко, будто бы и не было многих дней мучениев на полигоне.
Евстигней, упав на землю, покатился по камням, по костям… огневик мой, врезавшись твари в морду, зашипел и погас. Она же тряхнула головою и, вывалив распухший язык, облизнулась.
– Зося?
Евстигней поднялся на карачки и пустил еще пару шаров.
Но в тварюку они уходили, что вода в песок.
– А что ты тут…
Тварюка повернулась к нему… выкинула когтистую лапу, но Евстигней увернулся.
– Потом… объяснишь…
Если живы останемся.
– Как мы сюда… – Евстигней сорвал турий череп и швырнул его в тварь, но кость разлетелась на куски от удара лапы. – И как нам отсюда… это, пожалуй, меня сильнее волнует…
– Не знаю…
Я вновь сотворила огневика, вложивши в него больше силы. Шар вышел крупным, косматым, что сама тварюка, да только она и не покачнулась.
– Понятно…
Евстигней, подобравши кость неведомого зверя, длинную, что оглобля, ткнул ею в тварь.
– Теперь слушай… я постараюсь добраться до тебя… ты ставишь щит… слышал, щиты у тебя хорошие… и дальше ждем. Ясно? Только быстро придется… сумеешь?
– Сумею.
Постараюся.
Иначей, мниться мне, что недописанная доклада не самою большою моею бедою будет.
– Сколько тебе нужно? – Евстигней тыкал в зверя палкою, отчего тот ярился. Оно и понятно, ежели б в меня всякими костями тыкали, я б тоже недовольною была.
– Н-не знаю…
После зимней нашей поездки щиты я вязать училася быстро. Да только, сколь ни силилась, а чтоб раз и сотворить, того не выходило.
И ныне…
Нет, одно дело вязать, когда спокойненько все и никто тебя сожрать не желает, а если и не сожрать, то разодрать на махонькие кусочки.
Евстигней скачет.
Тварюка рыком заходится, ажно стены каменные трясутся, того и гляди, осыплются прахом… ох, беда-беда… а я про щит думать повинная.
