Я кивнула, хотя ж Евстигней не мог меня видеть.
– Знаешь, а ты хорошо шьешь. Ничего почти не чувствую.
– Тебя медведь подрал?
– Что? А… да…
– На охоте…
Евстигней обернулся, и я… серые глаза царевичевы расплылись, расползлись рваной ветошью.
И не глаза.
Песок.
Пепел.
Костер, который догорел. И сгорбившийся старик варушит угли длинной палкой. Пахнет грязью, навозом и зверем. К этому запаху тяжело притерпеться.
У него до сих пор не выходит.
– Танцуй!
Кнут бьет по земле, и он отскакивает.
– Ну же, давай…
– По ногам целься, – лениво замечает Рябой. Он лег под телегою, прибрав себе единственное одеяло, а с ним и Бруньку, которая под одеялом копошилась и хихикала.
Дура.
– А ты, Найденыш, давай скачи… или думаешь, что даром с тобой кто возиться станет?
Кнут описал полукруг.
И вспорол песок у самых ног, заставив его отпрыгнуть.
– Бодрее, Найденыш, бодрее. – Крикса захохотал, и массивное брюхо его, перетянутое веревкой, затряслось. – Ноги выше…
– Дай сюда. Эй ты. – Рябой выполз из-под телеги и потянулся. – Старый, пой…
И камешком кинул.
Попал. Старик, чье имя было давно забыто, как и имена прочих бродяг, лишь голову в плечи втянул и завел дребезжащим голоском:
– Ко мне нонче друг Ванюша приходил… три кармана приносил…
– Дай сюда, – Рябой выдрал хлыст из рук Криксы.
– Шкуру не попорти, – тот широко зевнул.
Зубы его сгнили и остатки их торчали во рту опаленными пеньками. Вид их вызывал странное ощущение. Страх? Отвращение?
Боль?
Он старался не глядеть на Криксу, и того это злило.
– Да было б там что портить… эй ты, ходь сюда, – Рябой хлопнул по бедру. Так собак подзывали, но ныне он, безымянный – вся его суть противилась тому, чтобы называться Найденышем – был хуже собаки. – Давай, не заставляй меня за тобою бегать. Все одно далеко не убежишь.
Его правда.
Некуда бежать.
Да и как, когда на шее – ошейник из воловьей шкуры. Изрядно потертый, но еше крепкий. Он пытался перепилить, елозил по шкуре острым камнем и раковиной, которую подобрал на ручье, но только пальцы разодрал в кровь.
А Рябой потом еще угля на них сыпанул.
Горячего.
И смеялся, приговаривая: дескать, непокорных холопов только так и учат.
Нет, не так… порют – это да, но с осторожностью, поелику каждый холоп есть имущество, и только глупый и недальновидный человек будет из прихоти свое имущество портить. Найдутся способы.
Холодная яма.
Голод.
Жажда.
И беседа со жрецом, который сумеет вразумить упрямца. А если не поможет, то уж лучше здорового на каменоломни продать и деньги хорошие за то выручить, нежели забить до полусмерти и себя же в растрату ввести.
Так матушка говаривала…
…как ее звали? Как?!
У любого человека есть если не имя, то хотя бы прозвище. И у нее, стало быть… и у него… а он не помнит. Пытается, но голова от натуги болеть начинает, и перед глазами плывет все… поплывет и унесет полноводная река.
Куда выкинет?
Куда бы ни вынесла, только хуже станет… в прошлый раз, когда не то уснул, не то в забытье впал, очнулся уже в ошейнике да на веревке крепкой, пеньковой, которую Рябой к телеге прикрутил.
– Что, мальчишка, добегался? – спросил он и под ребра пнул.
Тогда он, глупый, ответил ударом на удар, не понимая, что Рябой сильней. И сопротивление его только веселит. Никто уже давно не смел перечить ему. Даже Крикса и тот побаивался, хотя был силен, до того силен, что быка на плечах поднимал.
И коня.
И телегу с девками, которые от этакой забавы верещали тоненькими голосами. А Старик бегал вокруг и передразнивал…
…скоморохи.
– Ну, чего стал? – Кнут был послушен руке Рябого. У него одного имелось имя – Ганджи. Был он иноземцем и, в подпитии пребывая, а случалось такое частенько, любил сказывать, как папенька его – царевич норманский, бежать был вынужден…
Врал.
Не было папеньки-царевича.
Не было трона утраченного, земель и сокровищ, которых Рябого лишили враги тайные. А была телега и Старик с его песнями да плясками, Крикса-силач. Потаскушка-акробатка и старый медведь, едва живой с голодухи…
Еще вот он, найденыш безымянный.
– Пляши!
И кнут впился в ногу.
Боль была острой и заставила отпрыгнуть, но куда тягаться с Рябым? Он быстр, что змея. И не даром носит с собой полдюжины ножей… сбивает муху с лету.
В деревнях нравится люду глядеть, как Рябой кидает ножи в Старика.
Или в свою шлюшку, которая уже привыкла и почти не боится. Почти – потому как кто знает, чего Рябому в голову его взбредет. Он не промахнется…
…в том и беда, что не промахнется.
– А веселей! Давай, Старик. Больше огня! А то решу, что даром на тебя хлеб трачу… барыня ты моя, сударыня…
…песок забивался в разбитые ноги.
Кнут подхлестывал.
– Слушай, Крикса, – Рябой никогда не спускал глаз с единственного, кто мог бы ему перечить, – а я тут подумал… приведи-ка нашего медведя… будем новый номер ставить.
– Так задерет же.
– Задерет – невелика потеря. А ты, парень, постарайся, чтоб не задрал.
Медведь был голоден.
И слаб.
Он, доставшийся Рябому выигрышем в кости, давно уже жил с людьми, привык к ним, слабым, но все ж пленившим его… некогда медведь ездил в зверинце, и та жизнь была сытой и спокойной, пожалуй, почти счастливой.
Но зверинец разорился. И медведь сменил хозяев.
Он выучился плясать и кланяться.
А после – драть собак на спор. И выдержал не одну травлю, приловчишись избавляться от зубастых тварей быстро. Он даже получал наслаждение, раздирая их на куски.
Жаль, люди были куда более осторожны.
Но времена прошли… он ослаб. Оглох. Утратил два зуба и глаз, выдранный особо наглою живучей тварью. И медведь знал, что скоро жизнь его закончится.
…мальчишка стоял.
Близко.
У него не было ни палки, ни кнута, удары которого раздирали истончившуюся шкуру. Его не заслоняла железная решетка… и медведь заворчал.
