– Они сами заморочиться рады были. Мы никого не принуждали…
От дать бы ему по голове, да раненых бить неможно. Евстигней же глаза прикрыл. И рученькою правою на землю оперся. Левою же, раненою, рисовать принялся.
– Да и… мы не обижали тех, кого и вправду обидеть легко…
– А то ты знаешь, кого легко, а кого тяжко, – не выдержала я. От будет он мне тут гиштории сказочные рассказывать. Хватит.
Наслухалася.
– Не знаю, – согласился Евстигней. – Зато знаю, кого Кирей обычно выбирал. Ты не в его вкусе, Зослава… да и… если бы в его была, он не стал бы тебя подставлять с этим сватовством… своих дразнил? Похоже на то, но не только… не все так просто… думаю, еще что-то есть… а что – понять не могу.
– Может, тебе понимать и не надобно?
– Может, – согласился Евстигней.
Тварюка поднялась, рыгнула этак сытенько и драный живот поскребла, будто бы показывала, куда мы с царевичем в самое найближайшее времечко попадем.
Утроба у нее здоровенная.
Обоим места хватит.
– Говорю ж, неохота мне, чтоб он в своей задумке головы лишился… все ж…
Евстигней скривился.
– Болит?
– И болит… земля здесь почти умерла. Тварь эта не только из щита твоего силы сосет… из всего… и из земли тоже. Этой земли, считай, почти не осталось, чтобы живой… еще годик-другой, и все… от этого больно по-настоящему… а царапины – ерунда. Перетерпится.
Он вытянул пальцы, взял горсточку песка, поднес к губам, зашептал…
Я не слушала.
Не желала еще чужих секретов, хотя ж этакому нас точно не учили.
– Когда щит рассыплется, уходи мне за спину, – велел Евстигней.
– А ты…
– А я как-нибудь…
– Я другой могу…
– Не можешь, со вторым она быстрей управится, это раз. И второе – мешать станешь.
А третье – негоже мужику за бабьими щитами прятаться. Не сказал Евстигней, да я почуяла, чай, не дура. Спорить не стала, отступилася.
– Не думай, Зослава, – он сказал это, на меня не глядючи. – Я еще пожить хочу… в конце концов, глядишь, вспомню, кто и откуда. И тогда, быть может, пойму, почему все сложилось так, как оно…
Тварюка заурчала и язык вывалила, длинный, что тряпица, бледный.
Глаз сверкнул хитро.
Подцепивши когтем кусок кости, в другом глазу застрявшей, тварь потянула, вытянула и кинула в нас… кость от щита отскочила, да только задрожал он к немалому твари удовольствию. Нет, а если и вправду мозгов у нее нетути, то чем тогда думает?
Или не думает?
– Уходи к камням. Постарайся забраться повыше. И если увидишь, что меня загоняет, отвлеки… пара-тройка огненных шаров помогут.
Евстигней погладил песок на ладони.
Неужто на него надеется?
– Хорошо…
Не время ныне спорить, да и было б с чем.
Солнце показалося за мгновенье до того, как щит мой, столь бережно ставленный, рассыпался. Вот был он. И вот не стало.
Ушел в тварюку.
А та лишь срыгнула, как мужик после стола хорошего, да оскалилася. Мол, куда вы ныне от меня денетеся. И вправду, куда? Ныне-то видела я и каменья, грудами наваленные. И стволы дерев подранные. И косточки… и высокую ограду, с валунов сложенную. Этакую и тварюке не разметать, не порушить. Стоит стена, а поверху еще железный забор высится, узорчатый да с пиками поверху. От же…
– Зося, задержи дыхание, – велел Евстигней и, сжавши песок в кулаке, кинул его в оскаленную морду. Вылетел песок и… загудело, заревло дурным голосом.
Не песок – пчелиный рой растревоженный.
Иль буря, каковая раз в сто лет случается.
Поднялась.
Завихрила, закружила. Впилась в шкуру линялую сотнями игл, прошила наскрозь. И тварь взвилась на дыбы, силясь вырваться.
Не пускала буря.
Кружила.
Рвала.
Летели клочья шерсти.
И темная жижа, будто кровь…
– Давай… – Евстигней схватил меня за руку. – Беги… на забор попробуй, там она точно не достанет…
Я только юбки подхватила.
Ох ты ж, оборони Божиня… тварюка плясала, буря ревела, а стеночка заветная навроде и близехонько была, но попробуй дотянися.
Бежала я легонько.
Ноги сами несли. И Архип Полуэктович, мнится, доволен был бы… ох, найдет он нас… повинен… и спасет… ибо неохота мне помирать смертею, мало что лютою, так еще и преглупого свойства. Это ж надо, чтоб угораздило так…
Евстигнееву руку я не выпустила.
Коль спасемся, то разом. Не хочу после братьям евонным в глаза глядеть да говорить, что помер он, меня от твари защищая… гудение стихало.
Тварь выла.
Скуголила.
Но жила.
Стенка заветная перед самым носом выросла.
– Давай. – Евстигней к ней спиною прижался. Дышал он часто и быстро, да не от бегу. Волшба евонная, видать, многие силы потянула. – Ты сумеешь. Цепляйся за выступы и…
– А ты?
Как бросить?
– А я… – он плечом дернул. – Швы разойдутся. Жаль будет… аккуратные…
Швы, значится.
Я встала.
Нет уж.
Коль помрем, то вдвоем. И то, где это видано, чтоб девки приличественные по стенам тараканами лазили.
– Зося, не дури, – попросил Евстигней, руки вытягивая.
И заскрипела земля, пошла трещинами, вспучилася пузырем под тварью да схватила ее за ноги. И зверюга заревла, забилась, выбираясь из ямины.
Будь та поглубже…
Стихал песчаный вихрь.
А Евстигней покачнулся и оперся спиной о стену. Сел бы, да придержала. Негоже царской особе на земле валяться.
– Дура ты, Зослава, – сказал он и носом шморгнул, а из носу того кровяка ручьем хлынула.
– Какая уж есть.
– А у меня сил больше не осталось… если вдруг выберемся… мало ли, чудеса бывают…
Тварюка выкарасталась из ямины и медленно подступала к нам. Безмозглая, а сообразила, что деваться нам некуда. Она прихрамывала, и единственный глаз почти потух, и свечения поубавилося…
– …помалкивай, что я тут… нам такого знать не положено. Вот мы и не знаем, – Евстигней все ж наклонился, горсточку камней подбирая.
Ему знать не покладено, а мне… я и не знаю.
Вот про щиты – это да. И поставлю новый, уж не ведаю, как надолго хватит его, а порой и кажная минуточка золотого дороже.
