Про шары огненные, каковые тварюка есть, что мыша крупу.
Про… про плеть, но с нею у меня никогда не ладилося. Силушки-то довольно Божиня отмерила, а вот умением я обделенная. Силилася-силилася, да ничегошеньки на том практикуме и не высилила… а если… не, дурная мысля, не иначей, как со страху в голову вбилася.
Зудит.
Гудит.
Мухою надоедливою осенней.
Сила… она ж сила и есть… как молот кузнечный. Небось при умении им и подкову сотворить можно, и цветок железный. А шваркни молотом по голове, и всяк загудит… и ежели я… как учили…
…я закрыла глаза.
Так-то оно спокойней, ежель не видеть тварюку, которая ухмыляется, дескать, скоро свидимся, Зослава. И обниму тебя так, что косточки сахарные захрустят.
Нет уж.
Сила… с медитациями у меня по-прежнему не ладилося. И в классе учебной не спешили раскрыться внутренние потенциалы и возможности. Но ныне – вот и вправду переполохалася я знатно – почуяла вдруг силу свою.
Огненным комом.
И ветром.
И землею сразу, ветром тем иссушенною…
Была она сила, что колодец бездонный. Ведрами черпай, кадками – а все одно не вычерпаешь, не высушишь. И я потянулася к ней.
Выпустила.
Выплеснула в оскаленную харю тварюки вихрем огненным, бурей ледяною. Как оно выходило все и разом – сама не поняла, да только вышло.
И загудело пламя, вцепилось в шерсть… может, конечне, саму силу тварюка и пила, но от огня шарахнулася. А он, вцепившись в шкуру, пополз вьюнком рыжим. Запахло паленой шерстью, травами и зельями, будто бы вновь загорелася лаборатория.
– Зослава…
А земля вдруг закрутилась-завертелась. И небо покачнулося, точно вот-вот рухнет и аккурат на мою дурную голову… солнце выглянуло.
Нас же не хватилися.
Позабыли?
Или не сподобилися отыскать… скорей бы сподобилися, а то ж и вправду… косточки белые, сахарные. И с бабкой так и не замирилася. Надо будет показаться в доме, который навроде и мой, а все одно чужой, потому как мой истинный в Барсуках остался. Эти ж палаты – дареные, а что жаловано царскою рученькою, то и разжалованным быть может.
– Зослава… остановись, – голос Евтигнеев доносился по-за бурю огненную.
А хорошо горит.
Вот бы все полыхнуло… камни эти… да так, чтоб потекли слезами гранитными, хотя ж люди кажуть, что камень неспособен плакать. Огня мало.
Мало.
Не хватит на тварюку, вона, катается, сбивает пламя, а не собьет. Цепкое оно у меня.
Голодное, что волк по зиме.
– Зослава, остановись!
Зачем?
Солнце вон горит. Пылает. А я чем хуже?
Солнце – это звезда, так Мирослава сказала. Но каждому ведомо, что Солнце – это свет в Божинином оконце. Сидит она, прядет пряжу из сотен жизней, а потому свечей палит много: надо ж разглядеть, кому и чего дать.
Каждому по заслугам.
– Зослава… – голос отвлекал от мыслей премудрых. Вот же, кажная мне по нраву ныне была. И сама себе дивилась, до чего разумна, до чего прозорлива сделалась… а всего-то год отучилася.
Что ж после будет?
– …извини, но…
И солнце, то ли звезда, то ли хоромы Божинины с нею разом, рухнули да прямо мне на темечко. Отчего стало темно и спокойно.
Последнее, что помню, – скулящую тварь, которая, на брюхе распластавшися, ползла к нам.
Глава 23. О гостях и памяти причудах
Ксения Микитична маялась.
Она не могла б сказать, что не так… то сердце прихватит, запнется, то вдруг будто бы воздуха не станет. И кричит тогда она девкам, чтоб отворяли окна. А оне, дуры, только суетятся, квохчут, что куры… и оттого голова болью наливается тугою.
Целителей звала.
Да вновь же, без толку… мол, слабость у ней от возраста… годы уже не юные. И что? Ксения Микитична вовсе не чувствовала себя старой.
Напротив.
Только очнулась будто бы, ожила… будто пелена с глаз упала… освободилась от супруга дорогого, чтоб ему век по Огненной реке плутать, изменнику.
И вновь кольнуло вовнутрях. Ксения Микитична руку приложила.
– Все ли ладно, боярыня? – с беспокойствием поинтересовалась собеседница, и Ксения Микитична с трудом удержалась от того, чтоб не цыкнуть на наглую бабу.
Ишь, ровняется…
Вырядилась…
Думает, что коль пожаловала царица ей поместие от доброты душевной, то ныне она Ксении Микитичне ровня. Вырядилася… летник шелковый, расшитый фирузой… на шее – ожерелье жемчужное в пять рядов. И жемчужины-то гладенькие, одна к другой подобранные и по цвету, и по величине. А стало быть, стоит оное ожерелие немалых денег.
Откудова оне у старухи?
На пальцах перстни сверкают ярко. В ушах – серьги тяжеленные. Ни понимания, ни вкуса. Всего слишком много, все слишком ярко… и яркость эта глаза режет.
Так бы и зажмуриться.
Отвернуться.
…азарское золото.
…азары богаты… и за девку-потаскуху ей неплохие деньги некогда предлагали, едва ль не по весу… а то и каменьев… и мальчишку взяли б… только Ксения Микитична не продала. Что золото? У самой полны сундуки добра. А вот месть – дело иное.
Сладкое.
И обида было попритихла, унялась, когда девки не стало, а после с новою силой полыхнуло, после того как услышала, об чем дворня шепчется. Дескать, истинная жена за мужем и смертною тропою ушла… истинная…
…тварь.
– Сердце пошаливает, – с вымученною улыбкой произнесла Ксения Микитична и руку к груди прижала. – Годы…
– Какие ваши годы, – отмахнулась собеседница. – Вы, уж простите за прямоту, я к словесам не приучена, в деревне-то все иначей, по-простому…
И оставалась бы в своей деревне.
Нет, вылезла.
Развалилась… кофей пьет и морщится, закусывает куском колотого сахару. Еще и молока плеснула, хотя ж все ведают, что азарский кофий неслащенным пьют. И без молока.
А сердце и вправду колет… да мысли путаются, будто ворожит кто… вот сидит Ксения Микитична с чашкою кофию, мизинчик оттопырила, да пытается понять, как очутилась в этом доме.
Приехала?
Когда и с кем? Нет, ныне одна… давече подвозила сродственника… сестрица дальняя челом била, чтоб приглядела за мальчиком… а тому мальчику годков не меньше, нежель Игнатушке.
– …вам еще жить и жить… вам бы замуж, – старуха не унималась, трещала, что сорока.
Назойливая.
