Я ж вроде девка? Чего мне мужчинскую заупокойную петь?
– И кому тут отворить? – поинтересовалася Люциана Береславовна. И от голоса ейного стены померзли. У меня по спине и то мурашки побегли, хотя ж я привычная навроде.
– Боярыня, – мужик закашлялся, верно, страшно ему было, да продолжил: – Ефросинья Аникеевна к внучке своей с визитом…
– С визитом, значится…
– Ой, матушка… ой, ладушка, – хором заголосили девки.
– Цыц! – велела Люциана Береславовна.
И девки смолкли.
– А ты моими людьми не командуй! – Бабкин голос я сразу узнала и вздохнула.
Мысленно.
От же ж… видать, и вправду себя барынею вообразила… и вовсе дивно, как пустили ее в Акадэмию?
– За внучкою своею я пришла…
И вновь громыхнуло, будто кто посохом железным по колоколу медному ударил. От того громыхания ажно свербение в пятке поутихло.
Ненадолго.
Ох, не надо было о том вспоминать… а может, мне сие Божиня урок послала, за муху, которая по Еське ползала, а я ея не согнала.
Он терпел.
И я терплю.
Куда деваться-то?
– Неча ей тут у вас делать!
– Ой, матушка… осторожненько… туточки порожек, – зазвенели девки наперебой. – Рученьку дайте вашую… ноженьку ставьте от сюды… негоже вам не по коврам ступать.
Свербели уже две пятки.
И спина.
И злость такая поднималася, не то от свербения, не то от бабкиного скоморошества. Какая да растакая боярыня?
– Мне было сказано, что туточки она…
И вновь громыхнуло.
– Прекратите, – попросила Люциана Береславовна, – у меня от вашего грохота мигрень начинается.
– А ты не перечь царской теще!
Железом по меди… нет, не посох.
Таз.
Иль тарелка.
Помнится, в детские далекие годы добралася я до мамкиного черпаку, который тяжеленный да узорчатый, не для кажного дня, но сугубо для празднествов. А к нему – котел бронзовый, на ножках.
Ладно громыхало.
На всю хату… помнится, тятька мой ажно с сараю прибег, думал, беда какая случилася. Неужто ныне бабка того черпаку прибрала?
– Это кто здесь царская теща?
От и мне с того дюже любопытственно.
– Матушка нашая… хозяюшка… – ответствовал девичий хор. – Ой, локоточек… ой, туточки полочка, не ударьтеся…
– Пред тобою стоит…
Ух, ежель бы не немота телесная, поднялася б я и сказала б бабке всего, чего об ней думаю.
Царская теща?
– Интересно… – Люциана Береславовна не спешила гневаться.
Напротив, скользнуло в голосе ее нечто этакое…
– Извольте присесть… – предложила она. – Негоже царской теще на ногах стоять…
– И то верно, – бабка моя и не почуяла насмешки.
Тотчас прежний зычный голос велел:
– Несите стул! Матушка присесть желает!
– И подушечки, подушечки, – загомонили девки, что куры на мусорной куче. – Матушке под ноженьки, чтоб ноженьки отдыхнули… под рученьки…
Под задницу, ясно дело, тоже, а то ж задница пуще иных частей, бывало, устает. Я злилася, да с той злости толку, когда лежишь бревно бревном, ждешь, чего ж далей будет.
– Может, отошлете вашу свиту? – Люциана Береславовна тоже присела, это я услышала. – А то беседа, полагаю, у нас с вами приватная пойдет. Негоже дворне слушать, о чем два благородных человека разговаривают… а то, сами понимаете, сплетни пойдут… полетят просто.
– Уши отрежу.
Я, когда б могла, язык бы прикусила. Это с каких-то пор бабка моя подобною карою грозится? Ладно, в тещи себя царские записала, но чтоб с людьми и не по-людску обращаться…
Неужто вовсе за боярскими шубами розум потеряла?
Аль это от старости?
Давече нам Марьяна Ивановна сказывала, будто бы с годами люди умом слабнут, личность свою теряют. И выходит, бабка растеряла?
– И все-таки… бывает, что и подкупят… тем более столь важная персона… как теща царская… как ее без присмотру оставить?
– Вон пошли! – рявкнула бабка и ноженькой топнула. – Подслушивать вздумаете – запорю!
Ох, грозно у нее вышло, почти как у нашей боярыни, нехай приглядит Божиня за грешною ея душенькою.
– Итак, уважаемая… простите, мы не были представлены друг другу, – начала Люциана Береславовна. И бабка промолвила важно:
– Ефросинья я Аникеевна, ежель по батюшке…
– Уважаемая Ефросинья Аникеевна… из какого роду будете?
– Из Берендеевого…
– Слышала, слышала… могу ли я узнать о цели вашего визита?
– Так это… – оставшись одна, без сопровожатых, бабка растерялася. – За внучкой я… внучка моя… сиротинушка… одни мы осталися на всем белом свете… никогошеньки у нее нетути… и у меня… как две былиночки…
Ну да, уж меня-то былиночкою назвать тяжко, бабку тем паче, этакую былиночку не кажный молодец поднимет, не говоря про ветер.
Оно и верно.
Что за баба такая, которую ветром унесть может?
Бабка носом шморгнула и уже иным голосом молвила:
– Забрать я ее хочу из Акадэмии…
– Почему?
– Так это… на кой девке учеба?
– Но вы же, как понимаю, не были против, когда Зослава поступила?
Бабка запыхтела.
Водилася за ней этакая привычка, когда не знала она, чего ответствовать, а согласия на душе не было, то хмурилася, надувалася, что жаба перед быком, и пыхала гневливо.
– Тогда все иначей было, – произнесла бабка важно. – А ныне она – царская невеста…
– Так уж сразу и царская?
– Царевич к нам сватался… третьего дня…
– Который?
– Всамделишний!
От оно как!
Царевич, значится.
Всамделишний.
Сватался. Третьего дня. А я чегой-то и не упомню этакого.
– Надо же, какая удивительная новость, – произнесла Люциана Береславовна, – и вы, конечно, согласились?
– Кто ж царевичу откажет!
Я. И царевичу, и царю, коль нужда выйдет… ох, любезнейшая моя Ефросинья Аникеевна, пущай только заклятье с меня спадет, тогда-то и скажу я всего, чего на душеньке накипело.
И про замашки твое боярские.
И про холопов с холопками…
И про сватовство этое, об котором я в первый раз слышу.
