– Итак, сколько сегментов вы видите?
– Шесть.
Слава Божине, считать я была обучена.
– Верно… принцип разбиения окружности на равные сегменты вы, надеюсь, помните?
Кивнула.
– Тогда приступайте… и помните, рисунок должен быть если не идеальным, то к таковому близким.
Это она об чем сейчас? Не об том ли, что, ежель, не выйдет у меня с первого-то разу, буду перечерчвать, покель не получится? А бабка моя, значится, спать будет?
Спать хорошо…
Вона, и похрапывать начала… она, значится, с магиками подозрительными водится, а мне тепериче мучаться? Может, оно и недостойные мысли, однако же ж какие есть. Правда, их я при себе оставила и взялася за веревку. Круги чертить я ужо умела, хотя ж под приглядом Люцианы Береславовны рученьки тряслися. И ноженьки. И вся я тряслася, а ну как выйдет круг кривым да косым?
Не вышел.
И метки стали ровно… и дальше, уж не ведаю, как оно вышло, только рисунок сделался вдруг понятен… цельный он, да только все одно сложенный. От в круге – треугольник. А в ем – еще три, один в другой вложены. Тут же дорожка кривая, руною старого языка… и еще одна – в углу, скрепляя связки.
Я меняла кисти.
И краски.
И руки перестали трястись, напротив, преисполнилася я предивной веры, что все-то у меня выйдет, как оно должно. Люциана ж Береславовна если и имела чего сказать, то, верно, решила не говорить под руку. Стояла, баюкала бабку, на рисунок мой поглядывала, не понять, с насмешкою – небось для нее он крив и кособок – иль с одобрением.
Когда ж – от честно, не ведаю и близко, сколько часу минуло – я закончила, она кивнула и произнесла этак, с холодочком:
– Для первого раза неплохо. Но обратите внимание, Зослава, на стыках вы имеете обыкновение проводить линию поверх уже наложенной. В данном случае это не критично, но в некоторых чертежах ширина линии имеет значение, и сдвоенная может извратить суть схемы.
Я кивнула.
И пот со лбу отерла.
Запомню. Всенепременно запомню… если не забуду, конечне.
– И, совершая поворот, соблюдайте указанный угол, это тоже важно. Если заклятья движения, не статичные, как сейчас, то значение имеет и направление линии. На чертежах это указывается, а потому отметки читать следует очень и очень внимательно. Впрочем, это мы с вами разберем отдельно.
Я только вздохнула.
От же ж… не было печали… не хочу я ничего разбирать, да только куда денуся.
– Теперь, будьте добры, переложите вашу родственницу в центр рисунка.
Глава 29. О царевиче Егоре
Лучше всего Егор помнил матушкино лицо.
Боярыня Повилика уродилась красавицей, об этом шептались и сенные девки, и холопки, которым до боярских бед дело было, и даже старуха-ключница, приставленная к боярыне соглядатайкой, нет-нет да и поминала старые времена.
Добрые ли?
Старуха вспоминала неохотно, разве что под рюмку сливовой настойки, которую сама себе отмеряла бережливо, будто опасаясь рюмкою хозяев в разорение ввести.
Она и цедила настойку по глоточку.
Причмокивая.
Вздыхая.
Облизывая поросшую реденькими седыми волосками губенку.
– Не родись красивой, – наставительно повторяла она девкам, которые к ключнице относились с почтением и страхом, – а родись счастливой…
Нет, она не расповедывала о том, что случилось, просто вздыхала тяжко-тяжко и добавляла:
– А она уж такой раскрасавицею уродилась… глаз не отвесть.
И в сталые годы боярыня Повилика красоты прежней не утратила.
Матушка была статна.
Высока.
И коса девичья, уложенная короной, добавляла ей росту.
Она шествовала горделиво, будто бы и впрямь корона возлежала на русой ее голове. И что с того, что всего царствия – дальнее поместьице, а из подданных – худосочная девка, конопатая да бестолковая?
И не кланяются.
И не величают по-батюшке.
Иные и вовсе брезгливо кривятся, мол, строит из себя царицу, тогда как сама – девка гулящая, позор семьи. Егору, тогда еще иным именем нареченному, и в глаза такое сказывали.
Пускай.
Но хороша она была, боярыня Повилика.
Лицо круглое, белое.
Бровь черна.
Волос – что лен. Глаза – васильки… голос медвяный, сладкий… как песню запоет, то и соловьи смолкают, слушают. А песни-то все больше печальные, с тоскою сердечною, и Егор хоть и мал был, но уразумел откуда-то, что виновен в этой тоске.
Нет, его-то матушка никогда не попрекала. И прочь не гнала. А ведь могло бы иначе повернуться. Кто б осудил, если б случилось младенчику помереть? Слабые оне, что сквознячком потянет, что при купании застудится, а то еще какая напасть случится?
Со многими ж приключалася…
Душегубство?
Иль судьба?
А то и иначе шепталися старухи, что упряма боярыня. Батюшка ейный, как гневаться устал, то и предлагал подыскать семействие какое из приличных. Он бы и вольную дал, и хозяйствием помог бы обзавестися, и на подъем, и на прочие надобности… глядишь, и приняли б Егора.
Рос бы он, не ведая, кто таков.
Жил бы простою жизнею… а там, как дар проснулся бы, то и, глядишь, в Акадэмию пришел бы, стал бы обыкновенным магиком… и был бы счастлив.
Был бы?
Но упертою оказалась боярыня Повилика. Не отдала дитя, пусть нежеланное, да все одно посланное Божиней.
– В батьку пошла, – со вздохом обмолвилась как-то ключница. – А ведь могла бы… женихи-то вились вокруг нее, что кобели на собачьей свадьбе. Но ни одного, который с дитем взял бы. Позор… в стародавние-то времена за честь посчитали б…
Верно, позор.
И оттого батюшка пусть и не погнал блудную дочь со двора, но и в столице не оставил. Сослал в дальнее поместье, выбрал самое худое, надеялся небось, что поживет упрямица средь коз с коровами да одумается. Плохо ведал Повилику.
Стиснула зубы.
Голову выше подняла.
И сына взялась сама растить, не доверяя нянькам с мамками… да и тех было – две старухи, к иной работе не годные.
– Запомни, – она обращалась к сыну, как к взрослому, и мысли не допуская, что не понята будет, – люди могут говорить всякое. Они любят выискивать в других грехи и ошибки. Но важно не это. Главное, как ты сам подашь себя. Склонишься? Сочтут виновным, будь ты хоть трижды невинен. Покажешь слабость – разорвут. Будь сильным, мальчик мой, и тогда, быть может, у тебя выйдет…
