Я глянула на нее.
Стоит наставница, белым бела, что статуя из саду. И только жилка синенькая на виске бьется. И из носу красная струйка крови течет.
Руку подняла.
Будто опору ищет, только опереться ей не на кого… разве что… бабка захныкала, и плач этот прям душу мне перевернул.
Шагнула я к кругу.
И остановилась.
Разом стихло хныканье, а из глаз серых бабкиных выглянула тварь древняя. И исчезла, как сом в омуте. Вот тебе… я протянула руку и коснулась белых пальцев Люцианы Береславовны.
Не знаю, что оно туточки творится, да… мыслю, расскажут, как время придет.
Люциана Береславовна в мою сторону и головы не повернула, только ладошка ейная вдруг стала тяжела, будто мраморная. И холодна. И холод этот мою силу потянул… а той-то – на самом донышке осталося. И неразумно отдавать, но… но, чую, не отдам – не выдюжит Люциана Береславовна.
А падет она, и круг откроется.
Тварюка выйдет.
И чего утворит, со мною ли, с бабкою – знать того не знаю, ведать не ведаю, да и не желаю.
Потому стояла я. Отдавала силу, сколько было ей… и старалась не слушать старушечьего лепету… только повторяла про себя, что Божиня поможет… всем поможет… сиротам и малым, старым и…
…я, не способная вновь слушать голос бабкин, а может, и не ее, но тварюки, которая в бабку залезла, закрыла глаза. Нет, от голоса сие не избавило, но хоть слез не вижу.
И слухаю…
Слухаю, как шелестят слова мертвого языка, слетая с губ Люцианы Береславовны. И не язык то, а будто бы ручей журчит. Скворцы рядятся о своем, о птичьем… и скрипит не то половица, не то ставня приоткрытая… ветром по ногам тянет.
Холодно.
Тяжек месяц-слезогон, долог, все тянется-тянется, а не вытянется никак…
…а закончится, как погонят березы сок сладкий.
…и лопнут на веточках смоляные почки, выкинут хрупкий зеленый лист.
– Зосенька, что ж ты со мною делаешь…
…а там, глядишь, и лето… сессия… зала огроменная… столы… карточки для студиозусов. Тяни, взмолившися Божине на удачу… иные-то, для удачи, амулетики творят, да толку с них никакого. В зале-то завеса магическая, которая всю волшбу, окромя разрешенной, развеивает на раз.
– …Зосенька, внученька… сердце не выдюжит…
…Еська тем разом заячью лапку в правый карман сунул, а в левый сапог – серебряную монетку, да не простую, а с краями стертыми, стало быть, во многих руках побывавшую. Монетку сию надобно было на перекрестье дорог закопать и принесть в жертву петуха черного.
Или кошку.
Правда, Еська даром своим поклялся, что не душегубствовал.
– Зосенька! – тоненько взвизгнула бабка. А Люциана Береславовна вдруг поперхнулась, будто словом подавившися.
Я-то глянула.
Мамочки родные… стоит… как стоит? Не ведаю, не иначе благословением Божининым… и в руку мою вцепилася. Дышит… а на губах – кровь… и из носа течет, и из ушей… из глаз и то слезы алым бисером сыплются.
– У… уходи, – выдохнула Люциана Береславовна, руку мою отпуская. – Будет… за самоуверенность… зови… Архипа…
Бабка ж моя, на корточки присевши, захихикала мерзенько так.
– Будете знать, как обижать старушку, окаянные! – молвила и пальчиком еще погрозилась. А после взяла и тыкнула в линию малеванную.
Искры так и посыпалися.
– У… ух… ухди… – Люциана Береславовна упала б, когда б не поспела ее подхватить.
– Плохо, Зосенька, очень плохо… – бабка моя пальчиком линию шкребла, да споро так, шустро, что того и гляди – прошкребет. – Слушаешь чужих людей, а к родной бабке ни ногой. Где совесть твоя?
И вновь пальчиком шкреб-шкреб.
А за дверями, слышу, девки взвыли разноголосым хором.
Кто причитает, кто поскуливает, кто матушку-барыню вернуться просит… а тварюка, слыша этакое, только улыбается широким ртом. И быстрее скрести начинает.
Бежать надобно.
Одной ли, с Люцианой ли Береславовной… да только слышится в голосах девичьих мне этакое,.. недоброе… звериное… и в дверь колотятся… и открой – навалятся.
Как быть?
Огневиками отбиваться?
Щита-то я поставлю… щита-то я ставить умею… а на помощь звать? Кого и как? Не из окошка же кричать… хотя…
Додумать я не успела.
Искрою сыпанула линия да и порвалась ниточка силы, всего-то одна, но звонко лопнула, ажно в ушах отдалося. И тварюка заскуголила, сунула палец в рот и головою покачала: мол, видишь, Зослава, до чего ты человека пожилого довела?
Вижу.
Только не человек энто. И не подменыш. А кто? Не скажу. Мы этого еще не проходили.
Я-то к стеночке стала, Люциану Береславовну подле себя прислонила и щита скоренько развернула. Силенок-то у меня, почитай, не осталося, значится, недолго оный щит выдержит, но ведь быть того не может, чтоб нечисть посеред бела дня разгуливала, и никто энтого не почуял.
– Ой, матушка, ой, боярыня… – девки, примолкшие было, завопили вновь. И так мерзотно-мерзотно! Прям душу их голосы вывернули… а бабка моя, бочком-бочком да из круга.
Огляделась.
Облизнулась.
– Выходи, Зосенька, – сказала она. – Обними старушку!
И так мне выйти захотелося! Прям скрутило всю от тоски дикой. Как же ж… это же ж не просто так… это ж бабка моя… а я не обниму.
Нет, не обниму.
– От девка глупая! Сколько можно от счастия своего бегать? – подивилась она.
А я б ответила: что от иного счастия и вправду бегчи не грех, да так, чтоб пятки сверкали.
– Хуже будет, – пригрозила она. – И тебе… и этой… ишь, удумала, человека немощного заклятьями мучить…
Погрозила Люциане Береславовне худеньким кулачком. А сама к двери шмыг и отворила. Девки в комнату повалили гурьбою. Все краснолицие да красноротые… голосистые – страх. А голоса-то тонкие, и в ушах от них у меня звон приключается.
Когда б щит сам не держался, уронила б.
Это ж поди попробуй сосредоточиться в этаком гудении.
Затое Люциана Береславовна глаза-то открыла.
– Дура вы, Зослава, – промолвила шепотком.
– От и я говорю, что дура, – бабка с нею согласилася предовольно.
Глава 31. О борьбе добра со злом и прочих важных событиях
Страшно ли мне было?
Страшно.
Страшней, нежель на поле… там-то… там-то как-то иначей все… снег, люди… тварь подгорная, дикая… и разумение, что, может статься, оная тварь – все, что в жизни моей осталося. Но там я не то чтоб готовая была – небось ко встрече со смертию сготовиться вряд ли возможно, – однако же ж иного и не ждала. А туточки…
