Верига как-то судорожно вздохнул и проговорил:
— Нет, не понять тебе больную душу казака, не понять… — И вдруг жалобно протянул: — Федь… Прости меня. Не знаю, как все и получилось. Видно, бес попутал. Ты же знаешь, верой и правдой я служил нашему казацкому делу — и с татарами воевал, и с турками. Сколько разных разбойников порубил я за свою жизнь — не счесть! Тут на тебе… Ум, что ли, за разум зашел? И то: испытай с мое — не такое будет. Всю семью, всех родных людей своих потерял — ты слышишь?
Федор презрительно фыркнул:
— Кто знает — может, ты и про семью-то свою нам врал.
— Семью мою не трожь! — грозно зарычал Верига. — Семья — святое. Как, впрочем, и прошлая моя жизнь. Здесь — да, виноват. Духом, видно, после всего пережитого ослаб — вот и полезло из меня дерьмо… Хорьку последнему готов был позавидовать! Думаю, вот живут же люди без проблем, тогда как на меня все беды валятся. Отсюда и ненависть ко всем на свете, и эта боль неистребимая… — Он вдруг судорожно вздохнул. — Вот такие, Федя, дела. Теперь, если можешь, казни меня, но только на суд людям не отдавай. Совестно мне, бывшему лихому рубаке, в глаза им смотреть. Дай умереть человеком. Ну же, прошу тебя, Федор…
Опарин молчит. Не знает, как ему поступить.
— Эх, Ефим-Ефим… Ты же старый казак! На турецкие пули шел грудью, жизни своей не жалел, а тут… Я тебя в пример всем ставил. Человек столько натерпелся, но не сдался, а тут на тебе… Братьев своих казаков решил погубить!.. Видно, и впрямь бес в тебя вселился.
— Бес… бес… он самый! — согласился Верига. — Ты давай-ка, Федь, всыпь мне сотню плетей, может, и изгонишь его из меня… Если не удастся — тогда руби, не обижусь…
Федор растерялся. Уж больно растрогали его Ефимовы слова. Особенно по поводу детей. Сразу маленького Степку вспомнил…
— Так поступим… Давай-ка вынимай свой нательный крест, клянись перед Богом, что теперь поганые дела творить не будешь… Или ты не крещеный?
— Как же, крещеный!.. — расстегивая ворот рубахи и показывая свой серебряный крестик, скромно блеснувший в неясном свете молодого месяца, произнес Верига. — Еще маленького поп крестил…
— Тогда клянись! — приказал ему старшина.
Тот глубоко вздохнул, поднял к небу глаза и произнес:
— Господи, перед твоими очами клянусь, что никогда больше не стану делать людям зла! Если я нарушу эту свою клятву, пусть меня поразит молния… Довольно? — обратился он к Федору.
— Ладно… — проговорил тот. — Вот тебе еще на прощанье, Ефим, мой совет. Учись доброму — худое на ум не пойдет. Теперь иди…
— Как быть с убитым? — поднялся с земли Ефим.
— Отнеси его на кладбище и там похорони по-христиански… Он хоть и бандит, но человек-то был православный. Мы люди, а не звери какие-нибудь…
— Если его хватятся?.. — спросил Верига.
— Пусть думают, что убежал, — ответил Федор. — Еще… Если опять начнешь идиотничать — убью! Ты меня понял?
— Тяжело бьешь, старшина! — зазвучал в темноте голос Ефима.
— Иначе не умею, — спокойно ответил Федор.
3
Верига быстро забыл о своей клятве. Слишком сильно хотел стать атаманом. Такие неуемные притязания и жадность до чинов нередко отравляют человеку жизнь. Вот подобное несчастье и случилось с Ефимом. Он уже и забыл о радостных днях. Живет, а мысли лишь об одном — как навредить Черниговскому.
Надо нерчинскому приказчику пожаловаться на атамана, — в результате решил он. Вроде как тот против властей народ настраивает. Мол, смутьян и преступник, а поэтому надо гнать злодея, а лучше судить царским судом.
В следующий раз, когда албазинцы, собрав для царской казны ясак, стали решать, кому из них везти его в Нерчинск, Ефим первым вызвался идти в поход. Тяжелая дорога, где могло приключиться всякое, его не страшила. Страшило другое… Вдруг все хлопоты Ефима напрасны? Вот возьмет тамошний приказчик и прикажет засечь Веригу до смерти за ложь.
Такая мысль всю дорогу его мучила, но боярский сын Павел Шульгин, незадолго до этого прибывший из Тобольска на традиционное кормление, выслушав лжеца, тут же велел усадить его за стол и угостить брагой.
— Говоришь, смутьян ваш Черниговский? — наблюдая за тем, как жадно Ефим глотает куски курятины и запивает еду крепким алкоголем, переспрашивает Шульгин, невысокого роста, плотный и далеко еще не старый человек, одетый в стеганый татарский кафтан. В Нерчинске Павел был всего-то без году неделя, но уже успел со всеми рассориться. Люди заметили, что новый приказчик все под себя гребет, вот и начали возмущаться, а он им по мордам. Албазинского же атамана он сразу невзлюбил, хотя никогда даже в глаза не видел. Услышал только о его строптивости и отрицательном отношении к ворам, — и все…
— Так, так, батька… — проглотив очередной кусок и запив его брагой, кивнул головой Верига.
— А что народ?
— Да боятся все его, оттого и слушают, — сказал Ефим.
— Под присягой сможешь это подтвердить?
— Да хоть к присяге, хоть под присягу пойду!.. И крест поцелую, и Евангелие, — не к месту усмехнулся Ефим. — Как будто первый раз Бога в свидетели призывать! — добавил он.
— Ну-ну… — заподозрив неладное, медленно произнес Шульгин. — Уж не на его ли место ты метишь? — настороженно спросил он.
Верига едва не подавился костью, услышав подобное. Долго он кашлял, сотрясаясь всем телом, пока не пришел в себя.
— Да я не прочь, но не в моей этой власти… — признался он. — Если б меня поставили атаманом — уж я, будь уверен, батька, порядок-то навел! А Никифор?.. Тот в глаза одно говорит, а за глаза и воевод, и самого государя на все лады ругает. Подать-ясак посылает, только чтобы не навлечь на себя царский гнев. Иначе не видать казне ни амурских соболей, ни иной мягкой рухляди. Знайте теперь, с кем вы дело имеете. При случае не забудьте отблагодарить того, кто вам глаза-то на все это открыл, — горделиво закончил Верига.
Теперь атаману не сносить головы! — после разговора с Шульгиным решил Ефим, но тут же его охватили сомнения. Вдруг напрасно он все затеял?.. Вот возьмут да пришлют им вместо Никифора чужака. Будет ли подобное справедливо?.. Ведь кто, как не он, Ефим, выказал свою преданность государю? Да и албазинских людей он наперечет знает, кто из них чем дышит. Лучшего человека для приказного дела не сыскать.
Ефиму не повезло.
В январе 1674 года по велению государя Албазинский острог был приписан к Нерчинску, а уже 12 февраля по распоряжению Павла Шульгина данной ему властью Никифор Черниговский был смещен с должности албазинского приказчика, и вместо него был назначен нерчинский боярский сын Семен Вишняков.
Заметались души казаков, загудели возмущенные голоса. Вот и пришел конец нашей вольнице! — в ожидании нового приказчика говорили они. За что так Никифора-то?.. Неужели плохой атаман? Ведь вон сколько сделал для Руси. Поглядеть — возродил практически все разрушенные маньчжурами поселения, и Амур крепко держит в руках, не давая врагу опоганить русскую землю. Сколько добра он уже в Москву отправил! Оно, конечно, не все туда дошло — больше половины чиновники по пути растащили, и все же… Говорят, с Шульгиным не сжился — ничего, ведь тот подлюга и вор. Албазин, видите ли, решил прибрать к рукам. Видно, в Москве у Шульгина имеются свои люди. Если так, тогда понятно, почему он ни Бога, ни черта не боится, и такое творит… «Большая Русская земля, а правды в ней как не было, так и нет», — вздыхали люди.
