— Тсс! — прижала палец к губам Любаня. — Пойдем-ка отсюда…
Они дошли до конца улицы и завернули за угол. Петр спрыгнул с коня.
— Любушка!..
— Петруша!..
Влюбленные бросились друг другу в объятья.
— Любая моя… — шептал Петр, покрывая поцелуями шею, лицо, руки Любы… Голос его дрожал, а сердце так бешено колотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.
— Любый… Любый… — закрыв глаза и дрожа всем телом, повторяла она. — Я так ждала… так ждала тебя…
— Любушка, милая, а уж я как страдал… Так страдал, так страдал…
— Бедный мой… Бедный… — отвечая на его поцелуи глубокими страстными вздохами, говорила она. — Давай же, зацелуй меня до смерти… Еще… Еще…
Долго они так терзали друг друга, пока вдруг Любаня не очнулась.
— Пора мне, Петенька, — отталкивая Петра от себя, проговорила она.
— Как же так?.. Как же так?.. — спрашивал он, не желая отпускать молодую женщину.
— В другой раз, любый… В другой раз…
— Сможешь ли ты в другой-то раз убежать? — привлекая ее к себе, спросил Петр. Он еще не остыл, и сердце его билось все так же бешено и громко.
— Смогу, Петенька… Я баба умная, что-нибудь придумаю. Сейчас тебе лучше уйти…
Счастливый и окрыленный, возвращался Петр домой. Ему хотелось кричать от радости. Хотелось петь. И он запел:
Тень, тень, потетень!
То у Спаса звонят,
Да у старого Егорья
Часы говорят…
Голос у Петра молодой, звонкий. Петь он любил, и все чаще пел песни, которые знал еще по Москве. Вот и сейчас он вспомнил ту, что пели во время застольев его соседи.
Эй, бей в доску,
Поминай Москву!
Как в Москве-то вино
По три денежки ведро…
…Любашка сдержала слово. Стали они встречаться с Петром. Встречи эти были нечастыми, но зато столько радости они приносили обоим любовникам.
— Проклятый любодей! — прознав про их игры, набросилась на мужа Катерина. — Так и знай: еще раз пойдешь к ней — убью или сама на себя руки наложу.
Кто-то подсказал ей, чтобы она сходила к здешнему колдуну Митрофану Суворину. Мол, только он сможет отвадить твоего Петра от Любки. Тот и научил ее нужному заговору.
«Как мать быстра река Волга течет, как пески с песками споласкиваются, как кусты с кустами свиваются, так бы муж мой Петр не водился с проклятою Любкою, Кузнецовой дочкою ни в плоть, ни в любовь, ни в юность, ни в ярость, — стоя на коленях перед образами, шептала она теперь на сон грядущий. — Как в темной темнитце и в клевнице есть нежить простоволоса, и долговолоса, и глаза вупучимши, так бы Любка эта проклятая казалась моему Петеньке такой же простоволосой и долговолосой, и глаза вы-пучимши… Как у кошки с собакой, у собаки с росомахой, так бы у Петеньки с Любкой не было согласья ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни в победок. Слово мое крепко…».
Никакие заговоры Катерине не помогали. Как встречался ее муж с Любкой, так и продолжал встречаться. Тогда она обратилась за помощью к Петрову отцу. В Катьке Федор души не чаял. Невесткой она оказалась покладистой, ласковой, но, самое главное, по-настоящему любившей Петра.
«Вот так и бывает, — выслушав ее, подумал свекор, — нелюбая любит, а любая хвостом крутит».
Федор не стал терять время, вечером того же дня отправившись навестить сына. Когда же он, вызвав того во двор, начал выговарить молодому человеку за его блудни, Петр вскипел.
— Кому бы говорить, да только не тебе! — бросил он ему в лицо. — Не из-за тебя наша матушка страдает? Вона как высохла-то! Ты же все бегаешь к этой проклятой маньчжурке.
— Замолчи, сын! — побагровел Федор. — Замолчи, не то по шее врежу…
Петр хмыкнул.
— Да не боюсь я тебя, не боюсь — слышишь?.. — горячился он. — Ты нашей матери жизнь поломал… Эх!.. Чем же тебя эта косоглазая паскуда прельстила?
Тут Федор не выдержал. Удар его был таким сильным, что Петр отлетел на несколько шагов и упал рядом с недостроенным заплотом.
— Ну, батя, держись… — поднимаясь с земли, злобно проговорил молодой казак. — Я тебе не спущу!
Разъяренным быком набросился он на отца.
— Ах ты, щенок! На кого руку поднял? Убью!.. — взревел Федор, получив сильный удар в грудь.
— Это я за маманю… за маманю нашу! — рычал Петр.
— А это тебе за Катьку!..
— А это тебе еще раз за маманю!..
— Ишь ты, падла!.. Ну… ударь еще, если смеешь!
— Я и ударю!..
Снова удар следует за ударом. Били тяжело, яростно, с размаху, будто не отец с сыном, а два непримиримых врага.
— Получи-ка, сын!..
— Это тебе, батя, на память!..
Они, наверное, еще долго бы били друг друга, если б не Катерина.
— Стойте, казаки! Хватит!.. Наверняка уже весь Албазин всполошили… — выбежав на крыльцо, кричала она им.
— Будешь еще Катьке сердце терзать? — ухватив сына за грудки, спросил Федор.
— Ты… ты перестанешь к своей азиатке бегать? — горячо дышал ему в лицо Петр.
Зло расходились они по сторонам.
— Пойду я, Катюш, — проходя мимо крыльца, сказал Федор невестке. — Ты смотри у меня! — погрозил он кулаком Петру. — Еще раз твоя жена пожалуется мне — убью!
После этого Петр продолжал бегать к Любашке. Вернувшись от нее, забирался на сенник, где и спал. В это время Катерина, уткнувшись в подушку и обливаясь слезами, проклинала тот день, когда появилась на свет, а просыпалась больная и подавленная. «Какая это жизнь? — спрашивала она себя. — Неужели мне уготована судьба Петрушиной матушки?.. Нет… Не хочу так жить, не хочу!..»
В тот памятный день она встала раньше обычного. Глаза красные от слез, в них — смертная печаль.
Умывшись, села перед маленьким зеркальцем, которое подарили ей когда-то на свадьбу, и стала расчесывать волосы. Глядит на себя и не узнает. Куда только краса ее подевалась? Некогда румяное лицо теперь выглядело опухшим и бледным.
Необыкновенно долго и тщательно в это утро она прибирала себя. Расчесав волосы, сплела косу, надела свой новый сарафан, накинув на плечи цветастый платок, который привез ей однажды из Нерчинска свекор.
Приготовив завтрак, стала будить детей. Те не хотели просыпаться, все куксились да ныли. Ладно, пускай спят, — пожалела их мать.
Вскоре на крыльце послышались шаги, следом открылась дверь, и на пороге появился Петр.
— Есть что пожрать? — не глядя на жену, спросил он. — В поле еду, подкрепиться надо.
